В отличие от него, по-волчьи матерый, жилистый, хриплоголосый Иван внушал к себе уважение с первого взгляда, куда бы ни заносила его нелегкая: на блокпост к обкурившимся анаши солдатам, в траншею на туркмено-афганской границе, в компанию ушлых зэков, в сибирскую тайгу к золотоискателям, в африканские джунгли к партизанам. Он умел поставить себя так, чтобы с ним считались. Прямолинейный, твердый и грубый, как его корявая фамилия – Долото, – Иван не любил пустопорожней болтовни, красивых поз и двусмысленных ситуаций. Его внешность полностью соответствовала внутренней силе: плотно прижатые к черепу уши, искривленный нос, расплющенные губы, обветренное лицо с размашистыми росчерками морщин. Совсем не голливудский киногерой, однако те женщины, которые узнавали его поближе, не забывали уже никогда. Иван Долото был для них той самой каменной стеной, о которой они всегда мечтали. Кремень-мужик. Гранит. Шершав камень, тяжел на подъем, опасен острыми углами, но прятаться за таким от бурь – милое дело. Иван не подведет, не выдаст. Правда, если умолять его поступиться какими-то своими принципами, то скорее лоб расшибешь, чем добьешься своего.
Принципов у Ивана было немного, но придерживался он их неукоснительно, чего требовал и от своего напарника, который как раз отличался неприязнью к различного рода правилам и самоограничениям. Были ли они друзьями в полном смысле этого слова? Вряд ли. Олег Белан и Иван Долото никогда не признавались друг другу в дружеских симпатиях и не называли себя закадычными корешами. Не считали они себя и искателями приключений, как бы романтично это ни звучало. Пожалуй, циничное определение «авантюристы» устроило бы их больше, однако и оно было далеко от истины.
Наемники – вот точное слово, характеризующее этих мужчин и род их деятельности. Им платили деньги за выполнение такой работы, взяться за которую способен далеко не каждый. Не только взяться, но и довести до конца. Любой ценой. Порой цена эта была значительно выше, чем реальное вознаграждение. Олег с Иваном рисковали своими жизнями. Больше на кон им ставить было нечего.
Оставив машину на опушке, они двинулись через редколесье, почти не переговариваясь, чтобы не нарушать голосами тишину. Впрочем, это была не тишина, а нечто иное, чему не придумано название. Лес не молчал, он был полон звуков, которые, сливаясь, образовывали то явственно слышимое безмолвие, которое царит под куполами храмов. Даже далекий шум железнодорожного состава не нарушал эту благостную, патриархальную атмосферу. Он был такой же ее неотъемлемой частью, как стрекотание кузнечиков, щебет птиц и сонное урчание лягушек в поблескивающей среди зелени воде.