Этим поездкам я обязан первому знакомству с неброской и живописной нашей северной природой. Вечером и утром пылали у горизонта зори, в серые полдни небо было тоже серым от плотных облаков. Шумели под ветром леса, хлеба на полях, надвигались дождевые тучи, и на нас обрушивались веселые ливни с грозами. Иной раз над полями сухо полыхали зарницы:
Упала, упала зарница в рожь,
Хотела хлеб сжечь, да сама погасла.
От дальнего грома — осину в дрожь.
От ветра кора шебаршит на прясле.
Синь наплывает на поле с вечера,
Коростели бобылями скрипят.
Замер просёлок, копытами меченый,
Пыль улеглась.
В деревне не спят.
Белый телёнок плутает в потемках, —
Хлев потерял. Тревожно мычит…
Эхом ответила тишина ёмкая.
Белый теленок напуган, молчит…
Упала, упала зарница в рожь,
Хотела хлеб сжечь,
Да сама погасла…
Под осень, когда я возвращался в город, тянулись к югу косяки журавлей. Всё было привычным, знакомым — и дорожные ухабы, и лужицы с ржавой болотной водой, и придорожные канавы, поросшие осокой.
Летом дни были длинные, и мы ехали обычно без ночёвок. Только останавливались на час-другой в деревне дать отдых лошадям, накормить и напоить их. Возчик приносил в избу котомку с хлебом, хозяева грели самовар, мы чаевничали, а затем ехали дальше.
Запомнились во время таких поездок два примечательных места. Одно из них — небольшая деревенька Спас с церковью и озерком, будто пришедшая из северной сказки. Помню, как проезжали мимо неё в сумерках. Озеро загадочно и маняще поблёскивало в лучах вечерней зари, спокойное, тихое. На берегу высилась темной громадой церковь, седая от старости, крытая лемехом.
Но вот мы приближались к большому, оживленному селу — Реке. Долго ехали мимо изб, выстроившихся по обеим сторонам большака, а затем спускались к мосту. Лошадь стучала копытами по его деревянному поперечному настилу, внизу шумела по камням речка, телегу трясло на кругляшах мелкой дрожью. Потом лошадь выбиралась на подъём на другом берегу, и, минуя село, мы выезжали на последний участок тракта — от Реки до Ошевенского Погоста, длиной около двенадцати километров. Он был прямой, словно прорубленный по натянутому шнуру в дремучем ельнике и назывался волоком. Название «волок» сохранилось с древних времен, когда новгородцы, пробираясь на Север реками, перетаскивали свои лодки-ушкуи с плоским днищем по суху — из одной реки в другую: «волокли» ушкуй, подобно тому, как бурлаки тянули лямками баржи. С той разницей, что здесь — не по реке, а по земле. Самым длинным волоком у нас на Севере, вероятно, была знаменитая «государева дорога» — путь, по которому корабли, построенные в Архангельске, тянули через леса и болота на Ладогу.