— Сержант! — с важностью подтвердил Федьков.
— Плутоньер-мажор?[14] — переспросил Стефан и, мысленно сравнив этого парня со своим взводным унтер-офицером, хапугой и ругателем, улыбнувшись, произнес:
— Бун русс плутоньер-мажор.
— Да, я парень мажорный,[15] — засмеялся Федьков, поняв Стефана по-своему. — Это ты угадал. А ты что такой закислый?
Стефан шевельнул левой рукой:
— Разбой, рана…
— Где же это тебя? Крым? Сталинград?
— Одесса…
— Одесса? — воскликнул Федьков так, что Стефан вздрогнул, а все сидевшие за столом обернулись к ним. Стефан не рад был, что произнес это слово: он увидел, как сразу посуровели ещё минуту назад приветливые глаза русского сержанта.
— Одесса? — ещё раз переспросил Федьков. — В каком месте?
— …Каля фэраты.[16]
— Возле железной дороги?
Стефан кивнул.
— А где точно?
Кое-как, чертя пальцем по столу, Стефан пояснил: его ранило возле моста, где два больших белых дома.
— А когда? — Федьков весь подался навстречу Стефану, сжимая пальцами край стола.
— Аугуст. Доуызэчь ши доу.[17]
— Да ты послушай, Трофим Сидорыч! Ведь его двадцать второго августа ранило. Мы у этих самых домов оборону держали! В тот день они на нас восемь раз в атаку ходили! Да… — Федьков посмотрел на притихшего Стефана и вдруг рывком встал: — Нет, пусть он посмотрит! — Быстро расстегнул ворот гимнастерки и, наотмашь откинув его, показал Стефану на широкий синеватый шрам, идущий через всё плечо;
— Одесса! Может, ты меня возле тех белых домов и саданул?
Стефан слегка отодвинулся от Федькова.
— Ну, чего ты? — пристально посмотрел тот, застегивая ворот. — Что было, то было, а теперь — вместе вашего винца выпьем. За то, чтоб больше не драться. Правду говорю?
— Святую правду! — прошептал про себя Илие, внимательно прислушивавшийся к разговору.
А Стефан, придерживая покалеченную руку, молча выбрался из-за стола, неловко зацепившись постолом за скамью, и, не говоря ни слова, поспешно вышел из хаты.
Федьков недоуменно смотрел ему вслед, держа в руке бокал с невыпитым вином…
* * *
Стефан сидел возле таганка; под котлом, потрескивая, горели сучья. Быстро меркла узкая бледная полоска зари. Вот она почти совсем исчезла. Серые тени, колыхавшиеся вокруг огня, стали совсем темными. На душе Стефана было тревожно и смутно.
Он давно ожидал, что в их дом войдут русские, и побаивался этого. Может быть, они будут суровы, мстительны? Ведь им есть за что мстить. Но вражды к русским Стефан не ощущал, как не ощущал её и на фронте…
Другое чувство наполняло его тогда — гнетущая солдатская тоска. И чем можно было заглушить её? Победами? Но после каждого взятого села снова ждал жестокий бой — веселого марша на восток, как обещали в первые дни офицеры, так и не вышло. Трофеями? Случалось — и Стефан, глядя на других, совал в свой ранец найденное в брошенной хозяевами хате узорчатое полотенце, так похожее на те, какие вышивают у них в Мэркулешти, или рубашку, или ещё что-нибудь. Но всё это приходилось бросать — дай боже голову до дома сохранить, не то что добычу! Тоска не покидала Стефана в долгих переходах по пыльным степным дорогам, когда соленый пот заливал глаза, а плечи ломило под тяжестью винтовки и снаряжения; она душила его, когда, ткнувшись лицом в сырую глину окопного дна, слушал он свист советских снарядов над головой и ждал смерти каждую секунду. Эта тоска тяжелым грузом налегала на сердце, когда под окриком унтера подымались в атаку, чтобы, оставив на пути убитыми многих товарищей, взять какие-нибудь не нужные ни Стефану, ни другим солдатам два белых домика, за которыми снова оказывались русские позиции, и снова огонь… И снова смерть, не щадившая никого.