Убей он графа на дуэли, это, так и быть, сочли бы комильфо. Но он напал на него после завершения оной, и пуля поразила его собственную жену. Московское общество немедленно ополчилось против моего отца, который и так был чужаком, петербуржцем. Его сделали парией, подвергли бойкоту, ему объявили остракизм. Полиция проявила интерес к смерти моей матушки, которую, однако, в итоге классифицировали как непреднамеренное убийство. Таким образом, мой отец, защитник преступников, сам оказался на скамье подсудимых.
Его признали виновным, и на полгода Адриану Георгиевичу пришлось отправиться в тюрьму, откуда он вышел, уплатив в довесок ко всему солидный штраф. Отец графа Сипягина, весьма влиятельный при дворе субъект, никак не мог смириться с потерей старшего сына и поклялся, что не оставит его смерть неотомщенной. Он отмел мысль вызвать отца на дуэль и пристрелить его, что несомненно удалось бы. Старый граф принял иное решение — он захотел уничтожить моего отца не физически, а морально. До моего батюшки донесли его слова: смерть была бы слишком легким наказанием, пускай он живет и мучается до конца своих дней, сожалея о том, что своевременно не умер. Будучи осужденным по уголовному преступлению, мой отец не мог более работать адвокатом. Ему пришлось покинуть Москву, потому что там он сделался персоной нон-грата. Отец вернулся в Петербург, но и там Сипягин-старший настраивал против него именитых и богатых, и вскоре двери всех без исключения домов закрылись для моего отца.
Водворившись в просторном особняке в Гатчине, батюшка посвятил себя тому единственному, что у него оставалось, — мне. Вначале судьба дочери его не занимала, но однажды, взяв меня на руки, он вдруг понял: ребенок — последнее живое напоминание о столь любимой им Лидочке. Между тем отец не сомневался в том, что я — плод преступной связи матушки и Владимира Сипягина, не подозревая, что в действительности я его дочь. Старый граф и его семья и слышать не хотели о некой внучке, поэтому оставалось два пути: или меня отдавали в детский приют, или Адриан Георгиевич официально признавал меня своим отпрыском.
Он выбрал последнее, в результате чего я и получила фамилию Мельникова, сохраненную, правда, в видоизмененном варианте, до момента моего убийства. Отец отгородился от всего мира, не желая ни с кем общаться и посвятив все свое существование только одному человеку — мне. В честь бабки отца (и моей прабабки) было решено наречь меня Ириной.
В счастливую пору моего беззаботного детства я ничего не знала о разыгравшейся трагедии: по приказанию отца от меня ее тщательно скрывали. О матушке практически не говорили, и я рано уяснила для себя, что она умерла в больнице, что было чистой правдой (отчего именно, меня в те годы, конечно же, не занимало). У нас был большой дом, вернее — дворец, некогда принадлежавший одному из фаворитов Елизаветы Петровны, и я любила прятаться в многочисленных залах и рассматривать потемневшие портреты. Вокруг дома раскинулся старый парк. Помню, как хорошо там было поздней осенью, когда разноцветные листья покрывали широкие аллеи и узкие тропинки. А в глубоком пруду, затянутом ряской, по преданию, обитал водяной. Парк переходил в угодья. За мной присматривала целая армия бонн, воспитательниц и гувернанток — француженок, англичанок, итальянок. Я никогда не задавалась вопросом, почему мы не покидаем поместье, которое рисовалось мне замкнутой идеальной Вселенной, за пределами которой ничего не существует (так, наверное, считали и древние греки, для которых Средиземное море рисовалось центром Космоса).