Свидетельства, собранные Уичером в доме Кентов и его окрестностях — а равно и в Кингсвуде, — могли свидетельствовать как о виновности подозреваемых, так и о его собственных заблуждениях. Неопределенность — чистая мука. «Неужели я так и не приближусь к истине? — вопрошает Роберт Одли. — Неужели мне всю жизнь суждено мучиться смутными сомнениями и невыносимыми подозрениями, способными в конце концов превратить меня в маньяка?» С другой стороны, в случае успеха, если загадка будет разрешена, то это, не исключено, будет только еще страшнее — «зачем пытаться распутать этот клубок, решать этот жуткий ребус, подгонять друг к другу разрозненные фрагменты, ведь целое выглядит так ужасно?»
«Тайна леди Одли» стал одним из самых первых и самых удачных образцов «романов ощущения», «романов загадок», господствовавших в литературе 60-х годов XIX века, — запутанные истории домашних драм, обманов, безумия, интриг. Сюжет их строится вокруг того, что Генри Джеймс называет «самыми таинственными из существующих тайн, тайнами нашего собственного дома… Это страхи, что укрываются в углах веселых сельских домов или строгих лондонских квартир». Сами эти тайны довольно экзотичны, хотя время и место действия — здесь и сейчас: наши дни, Англия, страна, где ходят поезда, рассылаются телеграммы, полицейские патрулируют улицы. Персонажи этих романов находятся во власти своих чувств, самопроизвольно материализующихся в их облике и поведении: их заставляют бледнеть от ужаса, внезапно вспыхивать от негодования, мрачнеть, дрожать, срываться с места, биться в судорогах. Глаза их то зажигаются яростным огнем, то мутнеют. Критики высказывали опасения, что и на читателей эти сочинения действуют соответствующим образом.
В 1863 году философ Генри Мэнсел охарактеризовал такие романы как «своего рода следствие и в то же время причина массовой испорченности. Они порождаются нездоровыми потребностями публики и одновременно усугубляют болезнь, вызывая жажду, которую сами же стремятся утолить». Сказано, быть может, с необычной экспрессией, но вообще-то подобные взгляды были распространены. Многие опасались, что «романы ощущений» сделались «заразой», способной усугубить болезни, ими же вызываемые, так как стимулируют эмоции — и сексуальные, и те, что толкают на насилие, — причем вспышки их наблюдаются во всех слоях общества. Эти книги — первые образцы психологических триллеров — воспринимались как признак глубинных социальных процессов, что проявляется даже в характере потребления этой продукции: их читают как хозяева, так и работники, в судомойне и в гостиной. Дабы усилить ощущение подлинности, авторы таких романов строили повествование, основываясь на реальных событиях, таких как убийство в доме на Роуд-Хилл. «Есть что-то невыразимо отталкивающее в этом нездоровом влечении к отбросам, — пишет Мэнсел, — в этом духе алчности, исходящем от той порчи, что охватила ныне все общество, и заставляющем с жадностью поедать эти вонючие сладости еще до того, как испарится их гнилостный запах». «Романы ощущений» пробуждают в читателях самые низменные чувства, животные аппетиты; они, подобно дарвинизму, угрожают основам веры и общественному порядку. Мэнсел отмечает, что типичная иллюстрация на обложке такого романа представляет собой изображение «бледнолицей юной дамы в белом платье и с ножом в руках» — точь-в-точь сцена убийства в доме Кентов, какой она виделась Уичеру.