Но, кроме того, в обеих главах мы видим резкое противопоставление мирского, квази-физического реализма — реализму христианскому, как реализму по ту сторону физики, реализму, установленному Святым Духом, т.е. алогизма, т.е.Чуда.
Здесь необходимо учитывать многосмысленность библейского греческого языка. В нем слово “сома” означает не только тело, но также и личность, Я. “Сома” может быть “саркс”, то есть тело в земном, материальном, физико-химическом смысле; но она может быть и “пневма”, что, по словарям, следует переводить как “дух”.
По сути, это все значит: Я, обитающее ныне в осязаемом физико-химическом теле, может в дальнейшем и окончательно явиться в иной, транс-физической реальности. В языке Павла “тело” и “дух” не являются противоположностями; противоположности — это “тело плоти” и “тело в образе духа”. Ясным, во всяком случае, должно быть одно: как у Иоанна (Ин., 6. 63), так и у Павла (1 Кор 15. 50) совершенно четко прослеживается, что “воскресение плоти” не есть “воскресение тела”.
Однако от момента перехода "менталитета интуиции" Отцов Церкви к менталитету вероисповедания протекает не иначе, как через антиномию "человеческого слова", доходящего даже у представителей высшей иерархии католичества до рационалистического "свидетельства" Воскресения, которое в силу информационно-технологической революции, подменяется сущностно технической терминологией, которая потому и не раскрывает явления Чуда, о котором есть свидетельства Отцов Церкви. Фактически это означает подмену "благодати" конструкциями протестантско-католического толка, как это излагается кардиналом Й.Рацингером:
"Но не имеет ли тогда воскресение вообще никакого отношения к материи? И не становится ли “Последний День” совершенно беспредметным именем, если жизнь, по зову Божию,— вечна? Если космос есть история, и материя представляет собою момент в истории духа, то существует не какая-то нейтральная промежуточность между материей и духом, но финальная “комплексность”, в которой мир обретает свою Омегу и свое единство. Существует и финальная форма взаимосвязи материи и духа, в которой исполняется судьба человека и мира, — пускай мы сегодня и не можем определить или описать этой формы. Существует и “Последний День”, в который исполнится судьба каждого отдельного человека, потому что исполнилась судьба человечества.
Цель христианина — не его частное блаженство, но плерома. Он верует во Христа, и потому верует в будущее мира, а не просто в собственное будущее. Он знает, что это будущее превышает то, что сам он может создать. Он знает, что существует смысл, который он был не в силах разрушить. Но должен ли он вследствие этого сидеть, сложа руки? Напротив — поскольку он знает, что существует смысл, он может и должен радостно и неустрашимо осуществлять задание истории, даже тогда, когда на своем маленьком участке ему будет казаться, что это лишь сизифов труд, и камень человеческой судьбы — опять и опять, поколение за поколением — будут втаскивать наверх, чтобы опять и опять он скатывался вниз. Кто верит, знает, что движение направлено “вперед”, а не по кругу. Кто верит, знает, что история — не ковер Пенелопы, который ткут лишь затем, чтобы потом опять распустить. Быть может, и христиан одолевают те кошмарные сны страха и тщеты, и бессмысленности всего, под воздействием которых дохристианский мир создал такие сильные образы страха перед бесполезностью человеческой деятельности".