— Кто это такой?
— Человек, который вынимал у него из черепа куски костей, — ответил Костенко с плохо скрываемой яростью.
— Врач по-своему чувствует, художник — по-своему.
Костенко достал из кармана плоский аппаратик «воки-токи», вытянул антенну и, подойдя к окну, осмотрел улицу цепляющимся за все предметы взглядом. Потом приблизил микрофончик ко рту и негромко сказал:
— Восемь ноль два, как связь?
Кто-то невидимый ответил сразу же, словно бы видел Костенко:
— Восемь ноль два слушает вас.
— Свяжитесь с врачом, осведомитесь о состоянии мальчика.
— Есть.
— На связь выхожу через пять минут.
— Понял.
Костенко глянул на часы, положил аппаратик в карман и обернулся ко мне:
— Почему вас так интересует Штык?
— Вообще-то речь о другом человеке, строителе, безвинно засаженном в тюрьму…
Я не мог переступить себя. Что-то держало меня, молило внутри: не открывай всего, погоди, не зря куда-то столь срочно отвалили Лиза и Квициния. Если я задержан, то, по нашим законам, милиция запросит на меня характеристику в газете. Они без этого не могут (дикость какая, в пяти абзацах уместить жизнь человека, его судьбу, нрав, любовь, неприязнь, суть!), сущий подарок Глафире Анатольевне, всем, кто готовит персоналочку, товарищу Кашляеву, паршивому мафиози, в аккуратном галстуке и накрахмаленной рубашечке… Хотя для мафиози он слишком малоинтеллигентен, такие разминают почву для настоящих боссов, а те держат дома видеокассеты с роками и порнографией, закусывают импортным миндалем в соли, носят шелковые слипы, носки от «Кардена» и рубашечки японского шелка… Этим они вроде как мстят за то, что костюмы приходится носить отечественные, на людях надо быть скромными. Невидимое могущество, дерьмо собачье, наплодили мерзотину… А если б им дали работать легально, спросил я себя. Обложили б налогами и позволили делать деньги так, как они умеют? Что тогда?
— Какое отношение к безвинно засаженному строителю имеет художник Штык? — спросил Костенко.
— Я в процессе поиска, товарищ полковник… Или мне надлежит обращаться к вам как к «гражданину»?
— Странно вы говорите… Имели неприятности с нашими церберами?
— А кто не имел? Все имели…
— Это верно, — согласился Костенко. — У меня тоже был привод в «полтинник»… Знаете, что такое «полтинник»?
— Нет.
— Счастливый человек. Самое было страшное отделение на Пушкинской. Его снесли, к счастью… Мы ж все символами больше норовим изъясниться, а не словами: чтоб написать, мол, отделение, которое терроризировало людей, особенно глумилось над студенчеством и интеллигенцией, ныне закрыто, — в назидание всем другим, позволяющим унижать человеческое достоинство… Нет, не напишем… А снести — снесем, но без объясняющих слов… Сидели? Или, как у меня, привод?