Туда-назад. Туда-назад.
— Ларри, я больше не могу! — В голосе сестренки звенело отчаяние.
— Китти, держись! Ты должна держаться!
Туда-назад. Клочья сена за пазухой. Туда-назад. Стожок вырос мне до подбородка, но что это против семиметрового стога, куда мы прыгали. Если она только сломает себе ноги, подумал я, она легко отделается. А если она пролетит мимо стожка — верная смерть. Туда-назад.
— Ларри! Ступенька!
Я услышал нарастающий надсадный скрип — верхняя перекладина подавалась под тяжестью Китти. Она снова судорожно задрыгала ногами, и я понял, что это ее погубит, что она пролетит мимо стожка.
— Не надо! — завопил я. — Ногами не надо! Отпускай! Отпускай перекладину! — Уже не успеть за новой охапкой. Уже ничего не успеть… разве что подумать о чудесном спасении.
Ей было сказано отпустить перекладину, и она ее отпустила. Мне казалось, она летела целую вечность — золотые косички торчком, глаза закрыты, лицо белей китайского фарфора. И ни звука. Сложенные ладони прижаты к губам в молитвенном жесте.
Она врезалась в стожок, в самую его середину, она вошла в него, как нож в масло. Или скорее как реактивный снаряд, потому что когда она исчезла в стожке, клочья сена полетели во все стороны. Я услышал, как тело с глухим стуком ударилось о доски. Звук этот заставил меня похолодеть. Очень уж он был громкий, слишком громкий. Теперь самое страшное — заглянуть внутрь.
С плачем вкогтился я в стожок и принялся раздирать его, отшвыривая сено охапками, сколько захватывалось. Вот показалась нога в джинсовой брючине, вот клетчатая рубашка… и наконец лицо Китти. Веки опущены. Лицо покойника. Одного взгляда было достаточно, что понять: она мертва. Мир для меня стал серым как ноябрь. Лишь два осталось в нем светлых пятна — золотые косички.
И вдруг эти васильковые радужницы — она открыла глаза.
— Китти? — Мой голос, охрипший, сиплый, большим вопросительным знаком прорвался наружу. Точно сквозь толстый слой мякины. — Китти?
— Ларри? — изумленно спросила она. — Разве я жива?
Я поднял ее и прижал к груди, а она прижалась ко мне, обвив мою шею руками.
— Живая, — ответил я. — Живая, живая.
Она сломала себе левую лодыжку, ничего больше. Когда доктор Педерсен, врач из Коламбиа-Сити, вместе со мной и отцом пришел в амбар, он долго, задрав голову, всматривался в темнеющую перспективу. Последняя ступенька лестницы все еще висела — косо, на одном гвозде.
Как я уже сказал, он долго всматриваются. Потом, обращаясь к отцу, произнес: «Чудо», — и презрительно пнул сложенный мною стожок. После чего сел в свой запыленный «десото» и уехал.