От мала до велика мы все отлично понимали, что мы обязаны нашей свободой школьной политике Франца Ивановича, которому нужно во что бы то ни стало показать свой классически товар лицом перед начальством и перед высшим обществом Москвы. И в душу закрадывались сомнения в самых принципах и основах школы. Не знаю, как это случилось, но торжественный классически спектакль в гимназии, с пьесой, непонятной девяносто девяти процентам учеников, и нужный только для начальства, остался для меня на всю жизнь олицетворением самого духа и сущности толстовской гимназии.
Положим, не все тут можно относить на счет толстовской школы. Многое составляет индивидуальное свойство самого Франца Ивановича. Помню, как бывало он приходил в наш разбушевавшийся четвертый класс. Водворялась глубокая тишина. Франц Иванович покачивал головой, утюжил бакенбарды и торжественно произносил: «печчалльно четвертый класс» — потом — долгая пауза, шаг вперед, перст, поднятый в воздух, и патетически возглас фальцетом: «никаких стремлений нет». А мы внутренне хохотали: не было между нами того мальчугана, который бы не чувствовал внутренней фальши этого пафоса.
Франц Иванович вообще был актером, который делал вещи напоказ; но школьная политика [13] того времени сделала его актером классицизма. В этом несомненная вина толстовской тенденции и толстовской системы.
Рядом с «новыми веяниями», демократическими и реакционно классическими, нам пришлось столкнуться в гимназии Креймана и с остатками дореформенного быта доброго старого времени. Был там один известный педагог — учитель древних языков, издававший классиков и иные учебные книги для школ — не то германец, не то чех, плохо говоривший по-русски. В четвертом классе мне с братом пришлось учиться у него латинскому языку. В первое полугодие он отнесся к нам необыкновенно ласково и ставил высокие отметки. Во втором полугодии, когда брат остался один в классе (я был болен воспалением в легких), отношение к нему педагога вдруг резко изменилось без всяких видимых причин. Педагог систематически ставил двойки, топал ногами, кричал, бросал тетрадку брата на пол. Весь класс недоумевал, чем вызвано это явное преследование. Мы рассказали об этом старшему нашему брату Петру, учившемуся раньше у того же педагога в одной из казенных московских гимназий, и дело выяснилось. Оказалось, что ровно то же произошло и с братом Петром, но только с характерным продолжением. Когда ласковое обращение сменилось преследованием, дядюшка, у которого жили дети от первого брака моего отца, вступил в объяснения с педагогом. Тот ему сказал, что брат «отстал от класса», нуждается в частных уроках, и сам взялся их давать за плату, считавшуюся по тогдашнему времени высокою. «Уроки» свелись к чистой комедии. Педагог приходил на дом, шутил, болтал с братом минуть десять и уходил, получая исправно деньги.