Ранним утром мы пристроились на нашей скамейке в Бато–Лавуар — и тут явился Фредди с его волнительными новостями.
Моя жизнь недорого стоит, но это все, что у меня осталось. Если Поль вернулся из потусторонних краев, чтобы отомстить, он столкнется с сопротивлением. Едва я утвердилась в этом убеждении, как из головы вымело все мысли до единой, и даже тени какой–нибудь идейки не мелькало.
Но все хорошее быстро кончается, и вскоре явилась Квазимадам, неся в клюве дурные вести.
Из губы у нее шла кровь, во рту не хватало еще одного зуба. Она смахивала на циклопа, потому как только один глаз еще мог сойти за орган зрения, достойный этого слова, а другой являл собой желто–фиолетовую дулю. Вдобавок она заливалась в три ручья, и ручьи эти оставляли светлые полоски на ее обычно бурой физиономии. Куртка из тонкого красного кожзаменителя была разодрана снизу доверху. Остальные детали можно опустить, и так ясно: ей устроил трепку давний дружок Жерар, которого прозвали Жеже–красавчик за то, что в младенчестве он вроде бы снимался в рекламе особой соски от срыгивания. Извините за банальность, но учитывая все, что он всосал с тех пор, невольно думаешь, что рекламщики бывают провидцами.
Квазимадам (я единственная, кто так ее зовет, поскольку только я и способна оценить всю тонкость обозначения) рухнула рядом с нами, сопя и втягивая носом появляющиеся то из одной, то из другой ноздри сопли, так, что когда ей удавалось наконец вдохнуть, она высвистывала на манер пожарной сирены — так дети, уставшие плакать, продолжают доставать окружающих.
Я взяла слово и как главная интеллектуалка нашего тротуара сказала следующее:
— Во–первых, да: во вторых, вовсе нет!
Параноидальная Квази заныла — она, мол, не виновата и что́, интересно, я этим хочу сказать.
— Что с Жеже покончено, да: и нет, в этом нет ничего невозможного.
Дурища опять залилась слезами и завела старую песню, что, дескать, когда он хороший, то хороший. Я возразила, что если он и был хорошим в туманном прошлом, как–то раз по случайности на пять секунд в промежутке между похмельем и пьянкой, то больше такого с ним не случалось за все последние десять лет на моей памяти. Она изрекла, воздев единственное око горе:
— Он мой мужчина.
— Еще скажи, что он тебя трахает.
— Он бы мог. — С шокированным видом.
— Да ни в жисть! Глянь на себя, глянь на нас.
— И все равно это лучше, чем быть одной.
Я вопросительно глянула на Салли. Глаза у той по–прежнему были закрыты. Я пихнула ее локтем в бок, и даже не моргнув, она устало пробормотала:
— Да конечно ж.