«Альтернативы», «плюрализмы»… Эти понятия, едва объявившись, вовсю набирали силу и очень на себе акцентировали.
— Какой же диагноз ты поставил сейчас? — беззаботно, все еще находясь в полете, спросила мама.
— Основное его нравственное заболевание — это склонность к вранью.
— К неправде, — сразу же возразила мама, Как бы присев на ветку. — Или к искажению истины.
У меня была «склонность к вранью», а у большинства мам — склонность к защите своих сыновей.
— Твои гомеопатические определения и соответствующие им медикаменты могут привести к неизлечимости его морального организма. К злокачественности его недугов. А может, и к метастазам… — нажимал он, чрезмерно надеясь на мамину жизнерадостность.
— Ты называешь вполне невинные недостатки, которые есть у всех в его возрасте, злокачественными?
— Но уж во всяком случае, способными к перерождению, то есть к переходу в необратимое качество. Их, эти, как ты говоришь, «невинные недостатки», надо удалить, пока они операбельны.
В спорах своих они почти неизменно пользовались медицинскими терминами.
Мама раньше слыла опытным терапевтом, но предпочитала не лекарственные средства химического производства, а лечение травами.
— Любовь моя, травами надо лечить травоядных животных, а человек — животное хищное, — внушал ей отчим.
Позже мама, согласно либеральности своего характера, переквалифицировалась в гомеопата — и стала поклонницей микроскопических лекарственных доз (по-прежнему природного происхождения). Но отчим предпочитал радикальность, так как был хирургом-онкологом.
Розовый и сиреневый — это были близкие маме цвета. Она считала их успокоительными, хотя понимала, что человеку дано выбирать по своей воле цвет обоев, рубашек и платьев, но редко дано ему окрасить в успокаивающие цвета события своей жизни. Спор о моем воспитании тоже не был окрашен в краски транквилизаторные.
— Когда меж родителями нет единства, ребенок не уважает ни одного, ни другого, — психологически тонко и наблюдательно в то утро отметила мама.
— Он уже не ребенок: ему пятнадцать с половиной. В его годы…
То была любимая фраза не только моего отчима, но и многих других воспитателей. Я наизусть мог перечислить, чего добился отчим в моем возрасте.
Несогласия же по поводу воспитания обострялись — и это я всей душой одобрял.
Было слышно, что отчим поднялся и, как я предполагал, засучил рукава, будто приготовился к хирургическому воздействию на мой «нравственный организм». Он всегда обнажал до локтя свои ручищи, готовясь к чему-то решительному.
— Ты знаешь, любовь моя, что хоть сегодня и воскресенье, у меня нет свободного времени. Тем не менее на весь этот день, если будет твое благословение, я беру воспитание Жорика в свои руки. — Ласкательно, Жориком, он называл меня лишь в тех ситуациях, которые никакой ласковости не предвещали. Я знал, что руки отчима, глухо заросшие, уже растопырены, как перед операцией. И в этих ручищах мне предстояло находиться до самого вечера! — Он ведь тоже — любовь моя! И как раз поэтому я покажу тебе, до какой степени круто и порой беспощадно следует вторгаться в его путаные представления о добре и о зле. — Я чувствовал, что маму пробрало холодом. — К вечеру уже взойдут первые плоды моего воспитания. Не сомневайся! Разве я когда-нибудь обманывал тебя и твои надежды?