— Ты, выходит, признал значение медицины?
Я верил в его магические хирургические возможности. Но тогда мне впервые пришло в голову, что талант и умения — это одно, а характер иногда — это совсем другое. Бывает, они подпирают друг друга, а бывает, смотрят в разные стороны.
— А ты, любовь моя, замечаю, перманентно испытываешь ко мне претензии.
— Какая уж тут любовь!
— Понимаю, ты не ощущаешь ко мне особой душевной тяги.
Если я чрезмерно ожесточался против Михмата, то для обуздания своей ярости представлял его себе в резиновых перчатках, в хирургической маске на фоне медсестер, протягивающих скальпель и прочие стерильные инструменты.
Мне снова представлялась эта картина.
— Я и не говорю, что вы — «любовь моя». Но я вам… благодарен.
— Благодарен? За что?
— За то же, за что и мама: вы спасали отца. И еще за то, что мама с вами… нельзя сказать, что счастлива, но воображает себя счастливой.
— И на том спасибо. Ты, я гляжу, психолог. А отметки в дневнике посредственные.
Такой была одна из наших давних бесед… Но она теребила память и когда я сам оказался «на операционном столе» у Михмата, который не был в резиновых перчатках и маске, но орудовал скальпелем.
Мама слыла отменной аккуратисткой: от нее не могли упрятаться ни мельчайшие пылинки, ни едва уловимые запахи. Войдя, она произвела привычный контрольный вдох.
— Двери и стены у нас как бы отсутствуют: звуки и запахи из комнат пробиваются в коридор, а то и на лестничную площадку. Ты курил в комнате? — спросила она Михмата.
Очередная сигарета спряталась в рукаве.
— Любовь моя, ты же знаешь, что когда я волнуюсь… До и после операций, к примеру.
— Но сейчас ты курил… во время операции. — Мне нравилось, что иногда Михмат маму побаивался. — Лучше бы ты вообще не курил. — Она охраняла его здоровье бдительней, чем мне бы хотелось. — Но уж если… Ты бы лучше курил в коридоре, а еще предпочтительнее — на лестнице. Или на свежем воздухе. Я тревожусь о твоих легких. — Помявшись, она добавила: — И о ваших с Жориком нервах.
Я понял, что мама недовольна беседой отчима не меньше, чем его тайным курением.
— Любовь моя, двери давно надо упрочить… — произнес он от растерянности явно не то.
— Я надеюсь, что все огнеопасное прекратится, — сказала мама, имея в виду и спрятанную в рукав сигарету, и наш с отчимом разговор. Недовольство, согласно ее характеру, было сдержанным… но непреклонным.
Создав, как ей подумалось, нормальную обстановку, мама отправилась обратно к соседке: не хотела выглядеть навязчивым контролером.
Отчим достал сигарету из рукава, изломал ее и швырнул в пепельницу. Затем почти вплотную приблизился ко мне, чтобы воспитывать интимно, вполголоса.