Я знать не знаю, какой прок от этих курганов, кроме того, что их можно распахать и посеять там пшеницу, – я вообще не вижу разницу между холмами, образованными естественным путем, и этим насыпанным говном. Но я должен на всякий случай быть осторожным. Мало ли чего можно ожидать от этих скифов. Может быть, они были неплохими шахтерами для своего первого тысячелетия нашей эры? Может быть, они там оставили нам пару сюрпризов?
Я обхожу все участки, осматриваю инструменты, кабели, смотрю за ходом работ. Повсюду, где я ни прохожу, в первую очередь мне бросаются в глаза лица. Лица шахтеров. Они всегда и на любой шахте серьезные, всегда обветренные и закопченные, и всегда с печатью смерти. Но здесь, на прокладке ТНН, на их лицах появилось еще что-то, чего раньше я никогда не видел.
Вдохновение.
Я вижу перед собой не просто шахтеров, которые вышли в очередной раз на ненавистную им работу с мыслью, как бы получить инвалидность, чтобы иметь лишние доплаты. Нет, сейчас я видел перед собой прекрасно сплоченную команду, самоотреченно занятую общим делом. Я видел людей, которые наконец-то – может быть только здесь, в забое, – поняли, зачем они живут. Я видел людей, которые теперь наверняка знали, за что они умрут, если их завалит сейчас породой или если они сгорят здесь заживо.
Я видел героев.
В одном из гезенков я потихоньку присаживаюсь передохнуть на сложенные штабелем рельсы. Гезенк находится немного в стороне от ствола, и, честно говоря, я уже не помню, зачем его сюда проложили. Я вытягиваю ноги. Достаю пластиковую бутылку с водой и делаю глоток. Делаю глубокий вдох и выдох.
И в этот момент замечаю Шубина.
Я никогда раньше не видел его своими глазами – и, тем не менее, уверен, что это он.
Шубин сидит прямо рядом со мной, на том же штабеле рельсов.
– Ты знаешь, что для того, чтобы двое людей встретились, иногда нужно, чтобы кто-то третий умер? – спрашивает он без обиняков.
– Знаю, – киваю я.
– Гораздо чаще, чем тебе кажется, – дополняет Шубин.
Я предлагаю ему воды, но он отказывается. Вокруг нас темень, где-то гремят проходческие и добычные комбайны, температура в гезенке почти тридцать градусов по Цельсию, и Шубин говорит мне, что, кем бы ты ни был и что бы ты ни делал в своей жизни, в мире всегда будет человек, которого ты делаешь несчастным. Не потому, что ты плох или делаешь что-то плохое, нет. Несчастным его делает просто сам факт твоего существования.
– Ну не знаю, – говорю я, – вряд ли Мать Тереза или еще кто-нибудь в том же духе могли сделать кого-то несчастными.
– Ты даже не представляешь себе, сколько людей страдали, страдают или будут страдать из-за того, что Мать Тереза просто жила на свете. Сколько других католических монахинь не смогли основать конгрегацию из-за того, что Ватикан уже признал один подобный орден, а делать это слишком часто значило бы ставить его авторитет под сомнение. Сколько больных и рахитичных девочек калькуттских трущоб умерли не сразу, а успев воспроизвести на свет трех, пятерых, а то и десятерых рахитичных выб*дков, умерших вслед за ними, потому что Мать Тереза не дала природе пресечь этот порочный круг сразу. Сколько добросердечных и честных людей, которые хотели просто счастливо жить, думая, что они хоть чем-то помогли другим, мучились на смертном одре угрызениями совести, которые они протащили через всю жизнь: «Если какая-то монахиня может посвятить себя жизни среди бедняков, то почему я не смог этого сделать?» В конце концов, в 79 году на Нобелевскую премию не без оснований претендовали еще девять человек и шесть организаций – и, что бы мы ни думали о зависти, она правит нашим миром в гораздо большей степени, чем добродетель. О-о-о, поверь мне, – говорит Шубин, – она сделала несчастными многих и многих людей. Твоя жизнь – это всегда чье-то горе. Вот в чем фокус. Как. Бы. Ты. Ни. Жил. Свою. Жизнь. Всегда. Найдется. Человек. Которого. Ты. Делаешь. Несчастным. Просто. Самим. Фактом. Своего. Существования.