такие потери взыскивали строго, и Куршаков уже прощался с погонами и офицерским пайком. Боялся он и отправки на фронт. Шел второй год войны, а Куршаков счастливо служил в конвойной охране. Он зарекомендовал себя исполнительным и аккуратным офицером. Десятки раз возил он этапы, большие и маленькие, водил эшелоны, бывал и в спецконвое, и никогда не было у него побега. Его даже наградили медалью "За боевые заслуги" — такие медали выдавали и в глубоком тылу.
Куршаков сидел в теплушке, где помещалась охрана, и дрожащими, скользкими от дождя пальцами перебирал содержимое своего злополучного пакета — продовольственный аттестат, письмо из тюрьмы в адрес лагерей, куда он вез этап, и список, список, список. И из всех бумаг, из всех строк он видел только цифру 192. А 191 арестант были заперты в закрытых наглухо вагонах. Промокшие люди ругались и, стащив с себя пиджаки и пальто, старались подсушить одежду на ветру у щели дверей вагона.
Куршаков был растерян, подавлен побегом. Конвойные, свободные от наряда, пугливо молчали в углу вагона, а на лице помощника Куршакова, старшины Лазарева, отражалось попеременно все то, что было на лице его начальника — беспомощность, страх…
— Что делать? — сказал Куршаков. — Что делать?
— Дай-ка список…
Куршаков протянул Лазареву несколько измятых, сколотых булавкой бумажных листков.
— Номер шестьдесят, — прочел Лазарев. — Онже Берды, статья сто шестьдесят вторая, срок десять лет.
— Вор, — сказал Лазарев, вздыхая. — Вор. Зверь какой-то.
Частое общение с воровским миром приучило конвойных пользоваться "блатной феней", воровским словарем, где зверями называются жители Средней Азии, Кавказа и Закавказья.
— Зверь, — подтвердил Куршаков. — И говорить-то, наверное, по-русски не умеет. Мычал, наверное, на поверках. Шкуру с нас, брат, снимут за этого…и Куршаков приблизил листок к глазам и с ненавистью прочел: — Берды…
— А может, и не снимут, — внезапно окрепшим голосом выговорил Лазарев. Блестящие бегающие глаза его поднялись вверх. — Есть одна думка. — Он быстро зашептал в ухо Куршакову.
Лейтенант недоверчиво покачал головой:
— Не выйдет ведь ничего…
— Попытать можно, — сказал Лазарев. — Фронт-то небось… Война небось.
— Действуй, — сказал Куршаков. — Здесь простоим еще суток двое — я на станции узнавал.
— Денег дай, — сказал Лазарев.
К вечеру он вернулся.
— Туркмен, — сказал он Куршакову.
Куршаков пошел к вагонам, открыл дверь первой теплушки и спросил у заключенных — нет ли среди них человека, знающего хоть несколько слов по-туркменски. В теплушке ответили, что нет, и Куршаков дальше не ходил. Он перевел с вещами одного из заключенных в ту теплушку, откуда бежал арестант, а в первый вагон конвойные втолкнули какого-то оборванного человека, охрипшего, кричащего что-то важное, страшное на непонятном языке.