В восемь часов утра Ангел был уже на ногах и даже успел побриться и одеться и в нетерпении стал будить Десмона, на которого просто страшно было смотреть, такой он был бледный, да ещё опухший со сна, точно утопленник.
– Десмон! Эй, Десмон!.. Хватит спать! Ты такой страшный, когда спишь!
Десмон сел и посмотрел на своего друга глазами цвета мутной воды. Он сознательно делал вид, будто никак не может проснуться, чтобы повнимательней присмотреться к Ангелу, одетому во всё голубое, торжественному и великолепному, бледному под слоем бархатистой пудры, излишек которой был ловко удалён с лица. Десмон до сих пор ещё страдал из-за своего жеманного уродства, завидуя красоте Ангела. Он изобразил долгий зевок. «Что такое приключилось? – спрашивал он себя, зевая. – Этот кретин стал ещё красивее, чем вчера. Главное – ресницы, какие же у него ресницы!..» Он рассматривал блестящие и густые ресницы Ангела и тень, которую они отбрасывали на тёмные зрачки и на голубоватые белки глаз. Десмон заметил и то, что надменно изогнутый рот в то утро был чуть приоткрыт, влажен, полон какой-то новой жизни и как-то неровно дышал, словно после наспех полученного наслаждения.
Потом он постарался изгнать зависть из своих душевных забот и спросил Ангела тоном человека, уставшего проявлять снисхождение:
– Можно узнать, ты уходишь или только что пришёл?
– Я ухожу, – сказал Ангел. – Не заботься обо мне.
Я пройдусь по магазинам. Зайду к цветочнику. К ювелиру, к матери, к жене, и…
– Не забудь посетить нунция, – подсказал Десмон.
– Не учи меня жить, – отозвался Ангел. – Он получит от меня в подарок орхидеи.
Ангел редко отвечал на шутки и всегда встречал их холодно. Неожиданный, хоть и мрачный ответ сразу насторожил Десмона: он понял, что его друг находится в необычном состоянии. Он посмотрел на отражение Ангела в зеркале, заметил, как побелели его раздутые ноздри, отметил и его блуждающий взгляд и решился на самый что ни на есть невинный вопрос:
– Ну а к завтраку ты вернёшься? Эй, Ангел, я с тобой говорю. Завтракать мы будем вместе?
Ангел отрицательно покачал головой. Насвистывая, он с удовольствием разглядывал своё отражение в зеркале удлинённой формы, которое было ему вровень с талией, точь-в-точь как зеркало в комнате Леа, висевшее между двух окон. Возможно, очень и очень скоро в том, другом зеркале, что в массивной золотой раме, на розовом солнечном фоне появится его торс, голый или в небрежно накинутой шёлковой пижамной куртке, – отражение роскошного молодого человека, любимого, обласканного, который играет ожерельем и кольцами своей любовницы… «А вдруг в зеркале Леа уже отражается некий молодой человек?» Эта мысль пронзила его с такой остротой, что он, совершенно ошалев, почему-то решил, что кто-то высказал её вслух.