– Домой!
Шофёр с удивлением обернулся:
– Что?.. Что вы сказали, сударь?
– Я сказал – домой, на бульвар Инкерман. Вам что, нужен план Парижа?
Автомобиль покатил к Елисейским полям. Шофёр старательно крутил баранку, и его сосредоточенный взгляд, казалось, терялся в пропасти, что разделяла безвольного молодого человека прошлого месяца, молодого человека «мне всё равно» и «пропустим стаканчик, Антонен?» и господина Пелу-младшего, требовательного к персоналу и внимательного к расходу бензина.
«Господин Пелу-младший» откинулся на кожаную спинку сиденья, положил шляпу на колени и, подставив лицо ветру, изо всех сил старался ни о чём не думать. Он трусливо закрыл глаза, когда проезжал мимо ворот Дофин, чтобы не видеть поворот на улицу Бюжо, и поздравил себя с этим: «Какой же я молодец!»
На бульваре Инкерман шофёр дал гудок, чтобы открыли ворота, которые, повернувшись на петлях, издали долгий низкий, мелодичный звук. Засуетился консьерж в фуражке, послышался лай сторожевых псов, которые по запаху узнали вновь прибывшего и радостно приветствовали его. В прекрасном настроении, вдыхая зелёный аромат подстриженных газонов, Ангел вошёл в дом и хозяйским шагом направился к молодой женщине, которую он покинул три месяца тому назад, точь-в-точь как европейский моряк оставляет на другом конце земного шара жену-туземку.
Леа, кончив разбирать чемоданы и достав из последнего кипу фотографий, в сердцах отшвырнула их от себя подальше, на раскрытый секретер: «Господи! Какие ужасные люди! И не постеснялись мне это подарить. Наверно, думают, что я поставлю их портреты на камин в никелированной рамочке… Нет-нет, порвать это на мелкие кусочки и – в мусорную корзину…»
Леа встала и подошла к секретеру. Но прежде чем уничтожить фотографии, она бросила на них самый свирепый взгляд, на который только были способны её голубые глаза. Первая фотография была в виде открытки: на чёрном фоне крепкая женщина в прямом корсете прикрывала волосы тюлем, которым играл ветер. «Дорогой моей Леа на память о чудесных днях в Гетари! Анита.» Другая фотография была приклеена на шершавый картон: тут было запечатлено многочисленное и весьма мрачное семейство. Эдакая исправительная колония на прогулке, и во главе её, с воздетым тамбурином, красовалась в неловкой танцевальной позе приземистая надзирательница, напоминавшая дюжего хитроватого мясника.
«Нет, такое хранить нельзя», – решила Леа, ломая картон.
Ещё один снимок явил ей изображение двух престарелых провинциальных девиц, эксцентричных, крикливых и агрессивных: каждое утро они проводили на скамеечке на приморском бульваре и каждый вечер – за рюмочкой черносмородиновой настойки и квадратом шёлка, где вышивали чёрного кота, паука или жабу: «Нашей прелестной фее! От её подружек из Трайа, Микетты и Рикетты».