– То есть как? – изумился я, решив, что купец раскусил мою игру в поддавки,- Почему это не умею?! Вон сколько у тебя вырвал!
– Я бы на твоем месте скостил процент вдвое больше,- заговорщически произнес Ицхак, весело заулыбался, но тут же торопливо добавил: – Однако сделка уже совершена, что бы сейчас мы ни говорили.
– Само собой,- охотно согласился я, и мы подались на самый главный столичный базар, который располагался у ворот Кремля.
Да-да, в связи с тем, что Лужники в те времена оставались глухой деревней, да еще стоящей в низинке, то есть имели лишь одну достопримечательность – непролазную уличную грязищу, не высыхающую даже в летнюю жару, откуда и пошло название, главный торг происходил на ныне чопорной и холодно-торжественной Красной площади. В свое время, за двадцать три года до моего визита сюда, ее зачастую и величали соответственно – Торг. И простенько, и сразу всем понятно. Лишь после знаменитого пожара тысяча пятьсот сорок седьмого года, когда даже колокола плакали от боли, истекая медными слезами, москвичи перекрестили ее в Пожар.
Кстати, нигде в Москве я столь остро не ощущал, что нахожусь в Средневековье, как на Красной площади. С остальными местами столицы как-то проще. Они были мне настолько чужды, что при взгляде на них не возникало никаких ассоциаций, а в памяти не просыпались воспоминания о двадцать первом веке. Просто чужой город, точнее, большая деревня, пускай, селище, вот и все.
Но едва я выходил на Пожар и натыкался взглядом на красный кирпич кремлевских стен, на смутно угадываемые очертания трех башен – Фроловской, безымянной и Никольской, а главное, на каменные кружева и купола храма Покрова «на рву», как тут же в сердце что-то ёкало. На душе мгновенно становилось тоскливо и пасмурно, как в хмурый октябрьский день с его мелким нескончаемым дождем, безостановочно моросящим из нависших над самой головой свинцово-серых туч.
Что интересно, во всем остальном Пожар точно так же походил на Красную площадь, как курица на ястреба. Ни тебе Мавзолея, ни памятника Минину и Пожарскому, ни голубых алма-атинских елей, высаженных у самой стены, в которую пока еще не замуровали ни одного покойника,- ничего же нет. Зато под той же стеной имеется здоровенный ров, шириной метров тридцать – сорок, а глубиной, как мне тут рассказывали, чуть ли не пятнадцать саженей, заполненный водой из Неглинной. Может, и врут, но глубина и в самом деле приличная.
Словом, и тут очень многое чуждо глазу, но в то же время оно перехлестывалось с узнаваемым, а красавец храм Василия Блаженного всякий раз так и манил меня заглянуть внутрь, суля сладкую, но несбыточную надежду на выходе из него увидеть перед собой ГУМ, Исторический музей, Мавзолей Владимира Ильича и рубиновые звезды на кремлевских башнях.