Солдаты, что находились рядом, видели, как дрогнули губы командира, как светлая капля прокатилась по его запорошенной пылью щеке.
Не успели “Юнкерсы” очистить небо, началась артподготовка. Орудия всех калибров били, не смолкая ни на секунду. Вражеские снаряды ложились густо, воронка в воронку…
— Мы з Нышкомаевым, — вспоминал старшина Луценко, — до блиндажа артыллеристив швыдэнь-ко заскочылы, щоб налит пересыдиты. Вбигли доных, а воны сыдять, як в гостях у тэщи, спокий-нэнько сыдять. Хлопэць один — Борис Великанов, з минометной батарэи… цэ в окулярах такый, сутуловатый… На вкругы зэмля вид снарядив рэвэ, аж стогин идэ, смэрть в вичи бийцам заглядав, а вин вирши власного твориння читае, и вси при-нишкли и уважно слухают його. Зроду я нэ чув таких сэрдэшных виршив. Прочитав бы, та не памятаю. Може, ты Нышкомаев? Як, Вакуло?
— Про сорок первый год, что ли?
— Оцэ вирно… Прочитай, а?
Нишкомаев с опаской скосил васильковые глаза на Демьяна: “Опять начнет распространяться про мою актерскую неполноценность, про искру божию… Ну, да шут с ним! Мне хуже не станет. А ребята послушают”. Он откашлялся, постарался придать розовощекому простоватому лицу с реденькими белесыми бровками, о существовании которых можно было только догадываться, суровое выражение и проговорил:
— Буду со средины. Начало не помню.
— Вступление что надо, — откликнулся Демьян, — многие поэты стихи свои с конца начинают: лучше воспринимаются. А мой приятель Федька Селиванов даже собственную семейную жизнь только с середины помнит…
— Не мешай! — миролюбиво перебил Нишкомаев. — Ты сам, Демьян, говорил, что конфликты один на один разрешать надо. Слушайте, ребята:
У солдата не стальные нервы.
Воля есть, но слезы тоже есть.
Помнишь лето? Хмурый сорок первый.
Вой сирен. Штыков холодный блеск.
Горький дым негаснущих пожарищ
День и ночь в одно перемешал…
Ты не прятал от друзей, товарищ,
Слез, когда к востоку отступал…
Проходил дорогами степными,
Городами, полными разлук…
Был тогда, как говорят, — “не климат”,
Все случилось как-то сразу, вдруг…
Высота сто три клубилась тучей.
Девять дней атак и контратак…
Мы на гребне, а под черной кручей
Нас кольцом охватывает враг…
Карабин. Патронов два десятка.
Корка хлеба и мешок тоски…
Сорок первый! Он прошел несладко.
Он осыпал инеем виски.
Он тебя в семнадцать лет заставил
Пережить за сотни лет вперед!
Он тебя унизил и прославил,
Сорок первый, самый трудный год!
Нишкомаев читал выразительно, и все притихли, слушая его. Когда он кончил, Семухин после глубокого молчания заметил:
— Ладные стихи… Лихо было в сорок первом. А поэзия — душевная.