— Что ты здесь делаешь? — спросила она.
— Да гуляю просто, — ответил я.
— Один?
— Угу. Все ребята сейчас в кино.
Она помедлила, потом спросила:
— Можно, я погуляю с тобой?
— Конечно, — сказал я. — Пойдем.
Мы пошли вдоль оврага. Он гудел, как большая динамо-машина. Все замерло в оцепенении, ничто не двигалось. Только розовые стрекозы носились, проваливаясь в воздушные ямы, и повисали над искрящейся водой речки.
Мы шли по тропинке, и иногда рука Клариссы задевала мою. Я чувствовал влажный теплый запах оврага и ласковый, незнакомый запах Клариссы.
Мы подошли к месту, где тропинки перекрещивались.
— Вон на том дереве мы построили в прошлом году шалаш, — сказал я.
— На котором? — и Кларисса, чтобы увидеть, куда я показываю, шагнула ко мне и теперь стояла совсем вплотную. — Я не вижу.
— Вон на том, — сказал я дрогнувшим голосом и показал снова.
Совсем спокойно она обняла меня рукой и притянула к себе.
Я чуть не вскрикнул, до того я удивился и растерялся. Потом трепещущие губы поцеловали меня, но мои руки уже поднялись обнять ее, и я сотрясался в беззвучном крике.
Зеленым куполом сомкнулось над нами молчание. Все так же журчала вода в ручье. Я не мог дышать.
Я знал: все кончено. Я гибну. С этой минуты будут только прикосновения, вкушения яств, язык, алгебра и логика, чувства и жесты, поцелуи и объятия — водоворот, который поймал меня и засасывает в глубину. Я знал, что погиб навеки, и не жалел. Но на самом деле жалел — и смеялся и плакал одновременно, и ничего нельзя было поделать, только обнимать ее и любить, безоглядно и самозабвенно, всей душою, всем телом.
Я мог бы и дальше вести войну против родителей, против школы, против еды, против того, что написано в книгах, но я не мог противиться этой сладости на моих губах, этому теплу под моими руками, этому новому запаху.
— Кларисса, — плакал я, обнимая ее, и глядел невидящими глазами через ее плечо и шептал: — Кларисса, Кларисса!