От этой мысли я вздрогнула, однако других жизненных планов у меня не было, как и другой семьи, собственной сестры и, уж точно, сердечной привязанности. И я отозвалась:
— А мне-то до чего повезло! Пусть бы все так оставалось вечно!
Миссис Милн сморгнула слезу и взяла мою неясную белую ладонь в свою — старую и загрубелую. Грейси смотрела на нас радостно, однако рассеянно, поглощенная атмосферой праздника. Волосы ее при свете свечей отливали золотом.
В тот вечер я, как обычно, отправилась на Лестер-сквер. Даже в Рождество там хватало мужчин, искавших продажной любви.
*
При всем том дела шли в зимние месяцы вяло. Туманы и ранние сумерки благоприятствуют тем, кто таится, однако никому не хочется расстегивать брюки, когда на соседней стенке наросли сосульки, и мне тоже не хотелось опускаться коленями на скользкие булыжники или слоняться по Уэст-Энду в короткой курточке, демонстрируя свой завлекательный зад и свернутый платок внизу живота. Я радовалась тому, что имею уютное жилье; в январе всех подряд моих сотоварищей косили болезни: лихорадка, грипп или того хуже; Милашка Элис всю зиму кашлял и беспокоился, как бы невзначай не откусить клиенту орган, стоя перед ним на коленях.
С приходом весны, однако, вечера стали теплее, что благоприятным образом сказалось на моем необычном ремесле, однако меня одолевала лень. Большую часть вечеров я проводила дома, у себя в комнате; не спала, а только лежала полуодетая, с открытыми глазами, или же курила, наблюдая, как дрожит погасающее пламя свечи. Мне нравилось распахивать окно, впуская внутрь голоса города: грохот кебов и фургонов с Грейз-Инн-роуд, выкрики, стук, шипенье пара с Кингз-Кросс, голоса под окнами — обрывки споров, доверительных бесед, приветствий. «Ну ладно, Дженни!», «До вторника, до вторника…». Знойным душным июнем я завела себе привычку усаживаться на балкончике высоко над Грин-стрит и услаждать себя ночной прохладой.
Я провела так пять десятков летних вечеров и, надо сказать, за редким исключением все они были похожи, как близнецы. И все же был среди них один, который хорошо мне запомнился.
Как обычно, я вынесла свой стул на балкон, но повернула его спинкой к улице и уселась, как в седло. Руки я скрестила и оперлась на них подбородком. Помнится, на мне были простые полотняные брюки, рубашка, распахнутая на шее, и дамская соломенная шляпка, которую я надела, спасаясь от жгучего предвечернего солнца, и забыла снять. В комнате, у меня за спиной, света не было, и я рассчитывала, что на темном фоне меня не видно, за исключением разве что неверного огонька сигареты. Я закрыла глаза и ни о чем не думала, но вдруг снизу послышалась музыка. Неизвестный музыкант тронул струны какого-то сладкозвучного щипкового инструмента — не банджо и не гитары, и на улице, разносимая вечерними ветерками, зазвучала певучая цыганская мелодия. Вскоре к ней присоединился высокий, чуть вибрирующий женский голос.