На этом мы тоже потеряли деньги. Я начинала удивляться терпению Уолтера.
Потому что этим перемены не ограничились. Я уже говорила о том, что, когда мы с Китти сделались любовницами, Уолтер удивительным образом потускнел, между нами и им возникло чуть заметное отчуждение. Теперь блеска в нем еще поубавилось и отчуждение увеличилось. Дружелюбие при нем осталось, но его сдерживала какая-то неожиданная чопорность; особенно в присутствии Китти ему случалось вдруг смутиться, за чем следовало принужденное, деланное веселье, словно он стыдился за свое неуклюжее поведение. Он теперь реже являлся на Джиневра-роуд. Мы уже виделись с ним только на репетициях новых песен да иногда за ужином или пирушкой, в компании других артистов.
Мне его не хватало, я удивлялась его неверности, но, признаюсь, не слишком сильно, поскольку догадывалась, чем она вызвана. Тем вечером в Излингтоне он наконец узнал правду — слышал выкрик пьяного, видел отчаянный испуг Китти — и все понял. Уолтер отвез ее домой (что происходило тогда между ними, я не знаю, и впоследствии никто не выражал желания обсуждать события этого злополучного вечера), накинул на ее дрожащие плечи свой плащ, проводил ее до дверей и благополучно доставил домой, и на том проявления нежности закончились. О непринужденном общении речь больше не шла: может, Уолтер уверился, что Китти для него потеряна, или — и это более вероятно — ему показалась мерзкой сама идея, что нас связывает любовь. Поэтому он устранился.
Если бы мы надолго задержались в доме миссис Денди, наши друзья не преминули бы обратить внимание на отсутствие Уолтера и начались бы расспросы, но в конце сентября в нашей жизни произошла самая большая перемена. Мы попрощались с миссис Денди и Джиневра-роуд и отправились на другую квартиру.
Еще на заре своей славы мы стали заводить неопределенные разговоры о переезде, но окончательное решение все время откладывали: глупо ведь покидать место, где нам — и прежде, и теперь — было так хорошо. Дом миссис Денди сделался для нас родным. Тут мы впервые поцеловались, впервые объяснились в любви, прожили свой медовый месяц; пусть — думала я — здесь тесно и убого, пусть ворох костюмов уже теснит нашу кровать, уезжать отсюда ужасно не хочется.
Но Китти утверждала, что это выглядит странно: у самих денег куры не клюют, а ночуем в одной комнате, на одной постели. И поручила жилищному агенту подыскать для нас квартиру в районе поприличней.
В конце концов мы переехали в Стамфорд-Хилл, далеко за реку, в мало мне знакомую часть Лондона (и, по секрету, немного скучную). На Джиневра-роуд был устроен прощальный ужин, все говорили, как им жалко с нами расставаться; миссис Денди даже всплакнула немного и добавила, что никогда уже в ее дом не вернутся прежние хорошие деньки. Потому что Тутси тоже уезжала — во Францию, участвовать в парижском ревю; в ее комнату должен был вселиться комедиант, мастер свиста. У Профессора появились первые признаки паралича — поговаривали, что он переберется в конце концов в приют для старых артистов. Симс с Перси процветали и планировали въехать в наши комнаты, однако у Перси завелась зазноба, и она ссорила братьев; впоследствии я узнала, что они расстались и начали выступать в двух соперничавших труппах менестрелей. Наверное, с наемными домами для артистов так бывает всегда: одна компания разъезжается, другая возникает, — но в последние дни, проведенные на Джиневра-роуд, я грустила не меньше, чем перед отъездом из Уитстейбла. Сидя в гостиной, где на стене красовался теперь, вместе с другими, и мой портрет, я раздумывала о том, как все изменилось с тех пор, как я впервые сюда попала, то есть всего за тринадцать месяцев, и мимолетом задала себе вопрос, все ли перемены были к добру. Мне захотелось снова сделаться простушкой Нэнси Астли, которую Китти Батлер любит самой обычной любовью, о которой не стыдно рассказать хотя бы и всему миру.