Только тем, что парень так сильно продрог, я и объяснил тогда его невыдержанность. Врач попросил, чтобы Алексей открыл рот, и он вдруг как выпалит: «Нельзя ли поскорее, мы не лошади на ярмарке!» Мой сосед майор-танкист скривился, шепчет: «Ну и тип! Я бы не взял его ни за какие коврижки». А я взял, и тут-то и начались испытания моих нервов и порча крови.
Баулин залпом выпил успевший остыть чай, расстегнул ворот кителя.
— На вокзал пришло полно провожающих. Были, конечно, и слезы. Но больше было песен, смеха, бодрых улыбок. Общественность устроила нам торжественные проводы. Не обошлось, увы, и без недоразумений — кое-кто из парнишек, расставаясь с родными и приятелями, хватил горькой для храбрости.
Алексея Кирьянова провожала девушка. Нельзя было не обратить на нее внимания — настоящая русская сероглазая красавица. Уединились И воркуют как голуби. Я, разумеется, не только на них смотрел, ведь под моей опекой было полсотни ребят, но заметил, что, кроме сероглазой блондинки, Кирьянова провожает еще одна девушка, маленькая такая, худенькая. Стоит в сторонке, держит в руках его чемодан и глядит на Алексея так грустно, печально. А он вроде бы и не замечает ее. Только уж перед самым отходом поезда поцеловал ее в лоб, сказал пару слов, а смотрит все на свою сероглазую. Та плачет в три ручья. Я подумал было, что вторая девушка сестра Кирьянова, но вспомнил: в анкете написано, что родственников у него нет, все погибли во время войны. О том, кто она, мне стало известно лишь спустя несколько месяцев.
Словом, прощай Ярцево, поехали... И взбреди мне в голову назначить Кирьянова старшим по вагону. Объявляю ему об этом. Говорит; «Я не хочу быть старшим, увольте!» Спокойненько объясняю: приказы, мол, не обсуждают, а выполняют. «Хорошо, говорит, учту на будущее».
— И вы все-таки назначили его старшим?
— Нет, конечно...
Баулин наполнил чаем мой стакан.
— В общем, поехали. Молодежь подобралась в команде замечательная: форму еще не надевали, а вовсю старались держаться заправскими моряками. Ну, думаю, все в порядке! И тут — бах! На одной из станций Кирьянов чуть было не отстал от поезда, пришлось стоп-кран в ход пускать. Отчитываю его, а он с самым невинным видом: «Я не виноват, что поезд всего полторы минуты стоял, я еле-еле письмо успел в почтовый ящик опустить».
Между прочим, письма он строчил штуки три на день. Заберется на верхнюю полку и катает страниц по семь, по десять. За всю дорогу двух слов ни с кем не сказал. Ребята песни поют — Кирьянов молчит; стихи, книги, газеты вслух читают, спорят — Кирьянов будто не слышит. Едем Донбассом: зарево плавок над домнами, звезды над ударными шахтами, терриконы — ребят от окон не оторвать, а он опять пишет. Едем берегом Азовского моря, ребята все глаза проглядели. Зовут его: «Смотри, Кирьянов, море!» А он: «Я не привык любоваться пейзажами по команде!»— и уткнулся лицом в перегородку. В общем, про все кирьяновские фокусы рассказывать не стану, не интересно; одно скажу: за дорогу он не только мне — всей команде не пришелся по душе.