Пиппа протянула ей перчатки и темный плащ на меху — последние штрихи дорожного наряда.
— Ты не сердишься на меня, Пиппа, за то, что я втравила тебя в эту историю? Скажи правду.
— О Боже, Пен! Скорей отправляйся! Если мы проявим малодушие, то не простим себе этого.
Но Пен знала: такого исхода она ни за что не допустит. Как бы она ни волновалась, какую бы вину ни испытывала перед сестрой за ту невинную ложь, к которой ее принудила, решимости в ней не убавилось. Что задумала сделать, сделает. То, что узнается в результате путешествия, каким бы результат ни был, должно принести успокоение. Стать финалом всех ее помыслов и действий.
Или, быть может, сигналом для начала новых…
Пиппа приоткрыла дверь, высунула голову в коридор.
— Никого… Быстрее!.. Не спускайся по главной лестнице.
— Я и не собираюсь. — Пен сжала ее руку в своей и вышла в коридор, на ходу бросив:
— Вернусь через четыре дня…
Пиппа проследила за сестрой, пока та не свернула на узкую лестницу, ведущую в отдаленные помещения дворца. Вновь оказавшись в комнате, подошла к зеркалу, пристально вгляделась в свое отражение. Что‑то в нем ее, видимо, не вполне удовлетворило — она скрутила волосы в узел, потом распустила их и, взяв шпильки, начала колдовать с прической. Но думала при этом не о себе.
Что замыслила Пен?
Почему так легко, даже кротко согласилась с предположением сестры, что все дело в страсти? В жаре любви, которая вспыхнула так внезапно.
Нет, Пиппа не так глупа, чтобы поверить. Во всяком случае, если это правда, то далеко не полная.
Нужно совсем не знать Пен с ее непомерной добропорядочностью и честностью, с ее рассудительным, ясным умом, чтобы не удивиться легкости, с какой она солгала сама и попросила солгать другого человека. Пускай суть не слишком серьезна — подумаешь, захотела куда‑то скрыться на четыре дня, — но ведь у всякой лжи, как говорится, длинные ноги и ее последствия непредсказуемы.
«И какой же вывод из всего этого? — спросила себя Пиппа и ответила самой себе:
— Ребенок. Вот в чем дело».
Только что‑то связанное с навязчивой мыслью об умершем ребенке могло подтолкнуть Пен пойти на обман. Да, именно так.
А если так, то, помогая ей, не допускает ли Пиппа печальной ошибки? Не может ли случиться, что в результате каких‑то своих действий Пен вернется — если уже не вернулась? — в то кошмарное состояние, в каком пребывала первые месяцы после неудачных родов? И она, Пиппа, будет, пускай окольным путем, этому способствовать?.. Ужас!
Лгать матери тоже не самое приятное, но если для Пен все повернется к худшему, Пиппа себе никогда не простит!.. Никогда…