Быть может, он должен благодарить небо за отставку, которую получил, — до того, как слишком глубоко увяз в тенетах? Быть может, ему тоже следует опасаться?.. За самого себя.
Ибо в его жизни нет места для естественного союза — для любви, преданности, постоянства, которых заслуживает такая женщина, как Пен. Их тесные взаимоотношения были бы опасны для обоих. Такое уже с ним случалось и может повториться. Это цена, которую он должен платить за жизнь, какую избрал.
Всегда опасность, всегда риск — пускай рассчитанный, но риск. Все, что он делал до сих пор, подразумевало определенную цель, было еще одним шагом в его работе, было для работы. Но то, что он делает и собирается делать сейчас, — безрассудно и не столько помогает работе, сколько мешает ей, препятствует… Может воспрепятствовать.
И его это, как ни странно, нисколько не беспокоит. Пропади оно все пропадом!..
Он повернулся на каблуках и зашагал обратно. Снова за ним хлопнула дверь, хозяин выглянул из переполненного людьми зала.
— Все в порядке, милорд?
Ничего не ответив, Оуэн помчался наверх, перешагивая через ступеньку.
Из комнаты Пен как раз выходила служанка, неся поднос с остатками ужина и грязной посудой. Девушка перепугалась, когда шевалье, чуть не сбив ее с ног, ворвался в дверь, откуда она только что вышла.
— Боже правый, сохрани нас, — пробормотала она, подумав, что у брата этой милой, доброй Леди наверняка не все в порядке с головой.
Служанка еще не успела спуститься по лестнице, когда Оуэн, прислонившись к двери с внутренней стороны, провозгласил:
— Нет, Пен! — И уже тише:
— Нет, Пен, я не принимаю этого. Того, что вы наговорили. Я готов выслушать правду, если вы знаете ее сами, но не потерплю больше ни одного слова той чепухи, которую вы недавно наболтали и которая оскорбляет нас обоих…
Сидя на постели, Пен молча смотрела на него.
— Я… я не совсем понимаю, — произнесла она в конце концов. — О чем вы?
— О нет, прекрасно понимаете.
Его голос звучал сердито, но она чувствовала: злости у него не было. Ни в душе, ни во взгляде, который казался твердым, но спокойным, хотя напряжение угадывалось в линиях рта, во всем теле.
Он заметил, что у нее покраснели от слез веки. К нему пришло чувство, которое он не мог определить, но точно не вожделение. Симпатия, приязнь, сочувствие — вот что это было. Глубокое желание заключить ее в объятия, поцеловать, избавить от гнета печали, сомнений… исцелить… Словом — любовь.
Подойдя к кровати, он опустился на колени, взял ее руки в свои, поднес к губам, целуя ладони.
— Моя бедная Пен, — прошептал он. — Сколько вам пришлось перенести.