— Арнатов в технологии разбирался? Мой гость выдавил слабую улыбку. — Технология проста, сложна теория, сударь мой. И все основное — здесь… — Он приложил палец к выпуклому виску. — Лучшее хранилище для всяких опасных идей… Не зная теории, не обладая необходимой аппаратурой, гипноглифы не сделать. Никому не сделать! А все приборы и записи мной уничтожены. — Мы оба — ученые, — сказал я. — Мы оба знаем бесспорную истину: нет открытий, которые невозможно повторить.
— Разумеется, Дмитрий Григорьевич, разумеется. Но это будет не мой грех. Кивнув, я отправился на кухню, достал из инструментального ящика пассатижи, отвертку, тяжелый молоток и плотный суконный лоскут, которым протираю мебель. Снял браслет с правой руки, отвернул крышку старых часов, не глядя, сунул алый гипноглиф в тряпицу. Потом вытащил из кармана черный футляр. В этот момент мне вспомнилось, что, пригласив гостя на ужин, я не проверил холодильник. Что там, собственно, есть? Мой обычный рацион холостяцких ужинов и завтраков состоял из яиц, сосисок, кетчупа и горчицы плюс, разумеется, масло и хлеб. Но трепетная женская забота так разнеживает! Последние две недели о пище насущной заботилась Дарья, а я только ел и покупал бананы для Петруши. Ну, еще, быть может, кетчуп и минеральную водичку.
Открыв холодильник, я обнаружил там сыр, ветчину, сметану, макароны в томатном соусе, холодные котлеты и сырники, а также баллон “Екатерингофской” и, разумеется, кетчуп. Пробка на минералке была белая, а на бутылочке кетчупа — черная. Черная, как антрацит, из твердого пластика и небольшая. Как раз подходящего размера.
Я задержался в кухне еще на пару минут, потом, с молотком в руках, заглянул в комнату.
— Это подойдет, Александр Николаевич?
— Да. Только, батенька мой, в пыль, в пыль…
— Извольте на кухню. Там все приготовлено.
Под бдительным оком профессора я начал охаживать суконку молотком. В тряпке ломалось и лопалось, хрустело и трещало, но вскоре треск прекратился, сменившись глухим звуком, какой бывает, когда колотишь камнем по песку. Лицо Косталевского с каждым ударом светлело, будто он мало-помалу сбрасывал с плеч неимоверный груз или освобождался от тяжких обетов. Спустя недолгое время он прикрыл глаза веками и произнеc:
— Хватит, Дмитрий Григорьевич. Экзекуция завершена. Развернув тряпку, я подошел к раковине, высыпал черно-красную пыль и пустил воду. Косталевский, вздыхая и поглаживая седую шевелюру, с явным облегчением следил за мной; сейчас он был похож на моего директора-академика после удачной лекции где-нибудь в Мельбурне или Торонто. С тем же благостным видом он наблюдал, как я расставляю тарелки и чашки, режу хлеб, накладываю ломтики сыра и ветчины. Наконец мы устроились у стола, съели по бутерброду, отхлебнули кофе, и я спросил: