Все это она выпалила единым духом и на чистейшем русском языке; потом сказала, что можно ее поздравлять, чем я и занялся — сперва в прихожей, потом — в коридоре и, наконец, в комнате, между накрытым столом и компьютером, одной рукой разливая вино, а другой обнимая именинницу. Вдруг ноздри ее затрепетали, глаза расширились и увлажнились — она почуяла пьянящий запах роз, перебивавший аромат шампанского. Похоже, я угодил с подарком, что подтверждает мои теоретические изыскания: всякий дар — еще и намек, и то, на что намекали дивные розы, моей принцессе было приятно. Такие романтические девушки, способные врезать злодею кочергой, к цветам испытывают трепетную нежность. Особенно к розам, и это неудивительно: розы голой рукой не возьмешь, они ведь тоже воительницы, хотя без кочерги, зато с шипами.
— Димочка, какая красота… — проворковала Дарья. — А запах, запах!.. Ах, какой запах! “Шанель номер пять”… Или “Дольче энд Габбана вумен”… Это мне? Правда, мне? Нет, Димочка, ты не шутишь? Какие необычные оттенки… переливаются, как небо в летний полдень… и лепестки резные… и каждая — ах! — в своем кувшинчике! — Она ткнулась жаркими губами мне в щеку. — Но они, наверное, стоят безумно дорого?
— Любовь крреолки дорроже! — каркнул я и на гусарский манер приложился к ручке.
— Прр-равильно! — со смехом откликнулась Дарья. — Крровь и кррест! Подать рром в номерра!
Мы чокнулись, выпили и сели за стол. Голодные, как волки: я — потому, что заработался и позабыл про обед, а Дарья нагулялась со своим шведом до спазмов в желудке. Так что следующие десять минут мы закусывали и чокались, чокались и закусывали, уговорив бутылку шампанского и половину емкости с “Цинандали”. Дарья захмелела и порозовела, глаза ее начали опасно поблескивать, и мне вдруг пришло в голову, что она без очков. Будто никогда их и не было! Загадочный случай. Очков нет, зато глазки подведены, ресницы накрашены, и на губах — помада. Раньше я не замечал, чтоб моя птичка пользовалась косметикой. Впрочем, макияж был ей к лицу, усиливал загадочную романтичность.
Немного поколебавшись, она вытащила розу из кувшинчика и приколола к волосам, став еще краше.
— Ты без очков? — спросил я. — И, кажется, видишь неплохо? — Это очки на даль, милый, и они мне совсем не идут. На близком расстоянии я и без них разгляжу все, что полагается.
— Например?
— Например, тебя.
— А что ж ты их раньше носила?
— А раньше нечего было разглядывать на близком расстоянии, — сказала она, подставляя мне губы. Потом подперла щеку кулачком и начала рассказывать, как лет в девятнадцать, на третьем курсе филфака, влюбилась в сорокалетнего доцента. Он был красив и элегантен, а также холост, и все девчонки сходили от него с ума. Преподавал он классическую французскую литературу и, в свой черед, любил помопассанить с хорошенькими студентками от восемнадцати до двадцати. Такой вот любопытный персонаж. Дарью он мопассанил года два, а после нашел себе новую пассию, блондинку Верочку из группы испанистов. Дарья на Верочку не сердилась (тем более что ее вскоре сменила брюнетка Рита), однако плакала, переживала и терзалась, как и положено натурам романтическим, взыскующим не одного лишь секса, а чувств, возвышенных и постоянных. Этот случай отбил у нее охоту общаться с сильным полом и привлекать внимание мужчин; впредь она старалась держаться незаметнее и выглядеть скромнее — редкий случай по нынешним временам, можно сказать, уникальный.