— Я им тоже на днях сказала пару ласковых! — похвасталась девочка, пишущая кровавую военную эпику из времен второй мировой от первого лица.
Мы с Герой беспомощно оглядывали свою новую волчью стаю, своих бета, на вечер согласных признать нас альфами и идти войной на враждебную стаю, скапливающуюся на противоположном конце зала. Толстуха и Кащей тоже вовсю формировали ополчение.
— Чтобы от них избавиться, достаточно просто не посещать тусовки, — сухо заметила я, ожидая законного вопроса: что же я, в таком случае, сама здесь делаю? Не дождалась. Бета не хотели проверять на крепость зубы альф и собственные загривки.
— Ну, нельзя же вообще с людьми не общаться? — неуверенно протянул мохеровый.
— Это, — Герка повел головой, указывая на всех разом — и на той, и на этой стороне зала, — не люди. Это бренды. Раскрученные, нераскрученные, недораскрученные и даже еще не родившиеся. А люди — там, — и он снова повел головой в сторону окна, улицы, внешнего мира.
Бета внимали. В глазах их проскальзывало несогласие, но этот вечер был наш. Мы могли пороть любую чушь, опуститься до агиток, говорить слоганами — за скромную победу над местными демонами разрушения нам было дозволено опускаться и пороть.
Что тут скажешь? Врагов мы разгромили, от соратников постыдно сбежали. Потому что сколько ни объясняй про реальность, про ее подарки и подлости, про ее широту и безразличие, разве заставишь человека выглянуть из его социальной ниши наружу? Да еще СЛОВАМИ? На такой подвиг только сама реальность и способна: ударом судьбы выбить из-под тебя нагретый диван, насиженное место — и вытащить тебя, упирающегося, в мир, полный непонятных, занятых своим делом людей. Вытащить и показать: всё не так. Не так, как ты себе нафантазировал за годы медитации в объятиях уютного пледа и мягкой мебели. Смотри, учись. И будет, о чем писать. Через годы, самое малое. Кто ж на такое добровольно пойдет?
Отступая (иначе не скажешь) вниз по лестнице, я столкнулась с персоной супер-грата. С человеком из категории «к нам приехал наш любимый», встречаемого в писательской среде цыганочкой с выходом. Издатель.
«Наш любимый», завидев меня, величаво покачался с пятки на носок. Только что большие пальцы рук за жилет не заложил. Наверное, потому, что жилета на нем не было.
— Кого я вижу! — брюзгливо-приветливо обратился он ко мне. — Давно хотел с вами поговорить…
И без разговора было видно, как в глазах издателя, словно в окошечке банкомата, скачут цифры. И я не поморщилась: делец! Эксплуататор! Я обрадовалась. И сама изумилась небывалому чувству покоя, охватившему меня рядом с этим лихим Вараввой. Торг, мухлеж, блеф — все было так весомо, разумно, материально. Он пытался заполучить меня — по цене ниже себестоимости. Желательно ниже себестоимости бумаги, на которой писалась моя очередная книга. Я старалась набить цену выше себестоимости и бумаги, и краски в картридже, и выпитого мною кофе, и выкуренных мною сигарет, и многого другого, потребленного в ходе творческого процесса. Он возмущался и отказывался, но руки моей, схваченной в какой-то момент спора, не отпускал. Видно, книга того стоила, чтобы держать меня за руку на продуваемой зимними сквозняками лестнице, а не бежать сразу наверх, в тепло и подхалимаж.