— Здравствуй, Жабин, — равнодушно ответил секретарь. — Ну что? Надоела?
Толстяк скорбно вздохнул.
— Уж так надоела, что больше силы нет.
— А ты держись! Недокукой города берут.
— Вот уж как люблю раков, а вчера посмотрел на нее и подавился. Еле откачали. Главное, что бабе уже пятьдесят лет. Она же, нельзя не сказать, свое отжила.
— Ну смотри, Жабин. Потом не жалей. А то приходит всякий тут, просит ликвидировать, а потом плачется. Ведь один останешься!
У толстяка забегали глаза, и Кот, с изумлением слушавший эту более чем странную беседу, заметил, что круглый зад его так и заходил ходуном.
— Почему же один? — спросил он. — У меня есть племянница, и, между прочим, отличная хозяйка. Пончики жарит — обьедение. Кончила курсы кройки и шитья.
— Знаем мы этих племянниц, — заметил секретарь.
— Лука Порфирьевич! — Толстяк сложил ладони. — Как перед истинным богом! Ведь она даже и не почувствует ничего. Другое дело, если бы она была на государственной службе и, как положено, превратилась бы постепенно в какой-нибудь документ — я, так и быть, дождался бы, что поделаешь! Так ведь она, сволочь, домохозяйка! Она трудовую книжку никогда в глаза не видела. И здорова! — Толстяк закатил глаза. — Еще пятьдесят лет проживет. Дозвольте, Лука Порфирьевич. А я вам… Я вас отблагодарю. Все ее побрякушки на другой день после поминок будут как пить дать у вас. А между ними, кстати, есть колечко… с таким бриллиантиком…
— Колечко, — проворчал секретарь. — Небось стеклышко какое-нибудь.
— Лука Порфирьевич, — положив руку на сердце, сказал толстяк, благородное слово честного человека — полтора карата.
Секретарь почесал пером свои кисточки над глазами и задумался.
— Но, само собой, после того как она, так сказать, бух-булды, — никакой анатомии, вскрытия тела и прочей там науки, — одними губами прошептал толстяк. — И почему же только колечко? В виде признательности я вам…
Толстяк открыл портфель, и к однообразному шуму, который заинтересованный Филя почти перестал замечать, прибавилось легкое шуршанье.
Секретарь неторопливо пересчитывал деньги.
— Ладно, — проворчал он. Но тут же острый хохолок над его узким лбом встал, как клинок, выдернутый из ножен. — Но если… — Он показал на потолок. — Если Его Высокопревосходительство узнает… Ты знаешь, что я с тобой, гадина бесхвостая, сделаю?
— Господи! — охнул толстяк. — Неужели же я себе враг?
Секретарь успокоился.
— Договорились, — сказал он и, открыв ящик, смахнул деньги со стола.
Толстяк, пятясь, ушел, но прежде чем пригласить нового просителя, Лука Порфирьевич, разинув клюв до ушей, с упоением погладил себя по неряшливым, упавшим на лоб косматым прядкам. Он смеялся — и это было страшно.