И вот как-то ночью Молли открыла дверь и увидела за порогом мать и ребенка. Глаза женщины были пусты, а губы вытянулись в тонкую бесцветную линию — так плотно она их сжимала перед лицом постоянной, неизбывной боли, от которой страдало ее дитя. Мясники-хирурги и отравители-терапевты уже извели мальчика облучением и химиотерапией, — правда, они заранее сообщили матери, что этот тип рака очень редко поддается даже таким радикальным средствам. Лечение превратило мальчика в настоящий скелет, стонущее, лысое, страдающее существо. А когда врачи убедились, что ребенок лишился последних сил, не может уже ходить, смеяться и едва дышит, они заявили, что больше ничего не могут для него сделать.
У матери не осталось другой надежды, и она приехала. Приехала на древнем автомобиле с облезшей краской и разбитой правой фарой. И вот теперь она стоит, держа на руках своего сына. Мальчик доставал бы ей до плеча, если бы мог стоять на ногах, а сейчас она держит его без видимого усилия.
Как только Молли распахнула дверь, боль мальчика впилась в каждый кусочек ее тела и рванулась наружу сразу изо всех клеток. Молли взглянула на ребенка, ее зашатало, началась рвота. Она упала на колени, голова повисла почти до земли.
Ребенок смотрел на нее грустными, прекрасными глазами, но она ненавидела его, ненавидела за боль, через которую он тащил ее, ненавидела за грусть и надежду в его взгляде, за то, что она должна так страдать, чтобы он мог жить. И Молли сказала матери:
— У меня нет сил заниматься им сегодня вечером. Моя смена кончается в пять. Тогда и приходите.
Но в пять часов мать не пришла. Ее сын умер в полночь.
Молли могла его спасти. Слово, прикосновение — и яд из его тела перешел бы к ней, и он бы выжил.
Мир полон людей, которых она могла бы спасти, и ей приходилось учиться жить, зная, что всех она спасти не в состоянии. Но того мальчика она должна была спасти. Молли убеждала себя, что она не виновата, что ребенка привели к ней в последний день его жизни, но его тень преследовала ее, тихонько нашептывала ей в ухо: «Если бы ты только коснулась меня, я был бы жив». Живой, он был легче перышка. Мертвый, он стал тяжким бременем.
Молли даже не знала его имени.
Она дотронулась до лежащего перед ней ребенка и сказала:
— Исцелись.
Сейчас же зеленый свет засиял вокруг маленького тела и проник внутрь. И мальчик выздоровел. «Я делаю это в память о том, которого не спасла, — говорила она себе. — Это расплата». Но внезапно Молли поняла, что не чувствует боли, что смерть, пожирающая это зеленоволосое дитя, не проникла в ее тело. И поняла: если нет боли, нет и расплаты за тот давний миг бессердечия. Нет боли — нет жертвы. Ей никогда не избавиться от своего призрака.