По дороге, в одном из тихих переулков, прилегающих к Большому базару, его окликнул плачущий женский голос:
— Омар!
Обернулся — к нему бежит кто-то маленький в большой чадре. Раскрыла чадру: Сорейя!
— Здравствуй, Омар. — Она переминалась с ноги на ногу, и радуясь встрече, и смущаясь. — Как живешь?
— Хорошо живу, — проворчал Омар неприветливо.
— Вижу, — улыбнулась она игриво-беспомощной, жалкой улыбкой. — Как одет! Помолодел, похорошел. И в глазах — весна. Я хочу! — Она всхлипнула. — Хочу к тебе…
— Что, — нахмурился Омар, — опять что-нибудь задумали со старухой Айше?
— Нет! Не будь так жесток. Я соскучилась.
— А! Что ж, можем… Сколько за вечер берешь? Денег теперь у меня — лень считать.
Он будто плетью перетянул ее наискось по спине — так она вся передернулась, перегнулась.
— Я… так, без денег, — прошептала Сорейя, опустив свои дивные зеленые глаза, мокрые от слез.
— Ну? Чудеса. Ладно, зайду как-нибудь.
Он повернулся, мрачный, пошел.
— Погоди! — крикнула она тем же плачущим голосом.
Оглянулся: стоит посреди переулка с открытым лицом и умоляющими глазами. — Пожалеешь ты когда-нибудь обо мне…
— Уже жалею, дура! — рявкнул Омар. И кинул ей кошель со ста динарами. Кошель, тяжко звякнув, упал ей под ноги. — Поезжай-ка ты лучше домой, в родное селение. Кто что знает? Выйдешь замуж за честного земледельца, схоронившего жену. Станешь матерью.
— Хорошо. — Сорейя, разрыдавшись, подняла кошель. — Уеду. Найду на базаре односельчан. И сегодня же уеду. Прощай…
Весеннего звона в ушах Омара поубавилось. И желание покупать чашки-плошки пропало. И пришел он к Сабиту угрюмый.
— А, поэт! — кивнул ему гончар, не отрываясь от работы. — Прости, — он указал бородою на круг, где ком глины уже принимал какую-то форму. — Самый разгар. Не могу оставить. Знаешь.
— Знаю, — вздохнул Омар.
Еще бы не знать.
— Эй, Мефтах! — крикнул мастер сыну, который поодаль сидел под навесом у другого станка. — Вымой руки, дай гостю вина.
Сабиту — столько же, сколько Омару, а какой у него уже взрослый сын. У Омара тоже мог быть сын. Но разве у него нет его? Теперь есть. И еще какой — всем на диво.
Прихлебывая горьковатое светлое вино, Омар осматривал ряды готовых кувшинов, горшков, чаш и широких блюд, выставленных сушиться на горячем солнце, посреди широкого двора. В стороне, рядом с ямой для глины, курился дымок над обжигальной печью.
Мне чаща чистого вина всегда желанна,
И стоны нежных флейт я б слушал неустанно.
Когда гончар мой прах преобразит в кувшин,
Пускай наполненным он будет постоянно.
Омар возвратился глазами к Сабиту, к его ноге, упруго и равномерно нажимающей на рычаг рабочего приспособления, к его рукам, бережно и нежно оглаживающим блестящую глину и похожим на руки женщины, что купает ребенка.