У самой стены на голых каменных плитах он увидел неподвижную женскую фигурку, жалко съежившуюся в комочек. На ней была только тонкая жреческая туника; неподалеку на двух тюфяках покоился рослый крестьянин, судя по одежде, — из богатых виноградарей. Его непомерно разбухшая нога источала тошнотворный запах.
— Не больно, — удивился крестьянин, когда старуха проползла по его ноге.
Астарт опустился на колени.
— Ларит… — Он не дыша повернул ее к себе. — О Ларит!
Темные веки, заострившийся подбородок, запутавшаяся в волосах нитка бус из солнечного камня.
Он поднял ее на руки и натолкнулся на лиловую тень. Тень в полном молчании показала на грубый алтарь, курящийся благовониями.
"Требует жертвоприношений", — догадался Астарт и, высвободив руку, показал кулак. Лиловая тень шарахнулась в сторону.
Астарт шел по пустынной улице, примыкающей к храмовому саду. Под лучами солнца Ларит еще плотнее сжала веки. Астарт слегка вытянув руки, жадно вглядывался в ее худое, с преждевременными морщинками в уголках глаз, лицо. Чуть выступающие скулы, опавшие щеки и губы, так похожие на губы богини с барельефа у входа в храм, — все было привычно, знакомо и в то же время показалось другим, удивительно взрослым и чуточку чужим.
Он боялся встречи с ней. Боялся по-настоящему, как боятся встречи с оракулом, предсказавшим гибель, или с самой судьбой. Будь Ларит здоровой, красивой, окруженной поклонниками, будь она в самой гуще жизни, он бы обходил стороной храм Астарты, бежал бы от всякой возможности сидеть ее, как бегут от вчерашнего дня, от неприятных воспоминаний, от всего, что могло бы воскресить давно умершую боль…
Но сейчас… его подружка, товарищ по мальчишеским скитаниям, частица его детства, покинута всеми, брошена на милость чуждого ей бородатого Эшмуна… Где-то в глубине души он был даже рад, что так все обернулось.
— За высокими стенами сада слышался радостный гомон птиц, позванивали священные колокольчики, развешанные по веткам пиний, и легкий ветер с моря шевелил перистые листья финиковых пальм.
Солнце и одуряющий запах белых жасминов подействовали на женщину. Ее веки дрогнули, и Астарт увидел глаза — глаза прежней Ларит, огромные, как мир, как море! Губы ее шевельнулись, прошептав его имя. А может, то было имя богини? Веки, носившие следы храмовой лазури, медленно прикрылись. Руки ее вполне осмысленно сомкнулись у него на шее, да грудь взволнованно вбирала запахи хвои, роз, жасминов.
— Ларит, мы опять вместе: ты, я и Эред. И опять море будет нашим…
Он остановился, с трепетом разглядывая ее. И радость встречи уступила место боли. Все в ней — от кончиков накрашенных ногтей до вычерненных длиннющих волос, наспех заколотых в греческий узел, — все носило печать изощренной храмовской красоты, все в ней — для служения богине. Он смотрел на нежную грудь под тонким виссоном, и ему виделись грубые пальцы пришедших к алтарю, благочестивое лицо жреца-эконома, ссыпающего приношения из жертвенника в мешок, властный жест жреца-настоятеля, посылающего жриц на жертвы. О Ларит!..