Эред и Ахтой сладко спали на циновках после сытного обеда. Малыш, которого освятили именем Маленький Астарт, дрыгал ножками и пускал пузыри к великому удовольствию отца.
С набережной донеслись приветственные крики, беспорядочные удары в тимпаны, тревожное урчание арфовых струн. Астарт с сыном на руках вышел на улицу. Сквозь хаос песка и пыли он разглядел у причала роскошную громаду корабля с несколькими рядами весел. По сходням спускался человек в лиловом пурпуре. Его сопровождали жрецы в одеяниях Карфагена, Тира, Саиса.
— Мне страшно… — Ларит прижалась к плечу Астарта.
Ахтой протер заспанные глаза и воскликнул:
— Друзья мои! Нам несказанно повезло: это сам Эшмун Карфагенский, Новый Эшмун! Возрадуемся же, несмотря на непогоду.
И он рысцой засеменил навстречу шествию. Малыш заплакал, Ларит унесла его в дом.
Новый Эшмун, приглашенный на освящение нового алтаря в храме бога врачевания (колония финикиян имела свои храмы в Египте), шествовал в окружении пышной свиты из служителей всевозможных культов, по-хозяйски рассматривая людей, постройки. Ветер трепал его одежды, обтягивая материей тугое брюшко, короткие ноги. Ахтой суетился в толпе больных, богомольцев и музыкантов и всматривался счастливыми глазами в каждую складку властного оплывшего лица.
— Имхотеп! — шептал он. — Вылитый Имхотеп! Правда, настоящий Имхотеп исцелял словом, а этот, наоборот, убивает словом. Но все же бог!
Астарт, не разделявший всеобщего ликования, привлек внимание Нового Эшмуна. Он раздвинул пухлыми руками многочисленную свиту и подошел к молодому финикийцу.
— В твоих глазах — сомнение, — сказал живой бог.
— Но ведь на все воля неба?
— Сомнение опасно. Оно ведет в пропасть.
— На дне всякой пропасти — жизнь, — ответил смертный.
Живой бог, нахмурившись, медленно поднял ладонь с растопыренными пальцами, унизанными перстнями, и, гипнотизируя взглядом, произнес жуткое заклинание. Затем притронулся пальцем к запястью финикийца.
Астарт вскрикнул от сильной боли и отпрыгнул и застыл, пораженный, испуганный, раздавленный. "Вот он, голос неба…" На запястье всплыл волдырь, как от ожога.
— На память о пропасти, которая тебя ждет, — сказал Новый Эшмун.
Астарт затравленно смотрел на волдырь и вдруг остро почувствовал: всему конец. Ветер злобно выл в снастях судов у причала.
Вечером за ужином возбужденный Ахтой рассказал о карающей руке Нового Эшмуна: пьяный египтянин, попавший ему на глаза, мгновенно — от одного слова — был парализован навеки. Даже волдырь на руке друга несказанно радовал Ахтоя. После тюрьмы он сильно изменился, восторгался по малейшему поводу, словно стараясь наверстать упущенное за время, проведенное в Бубастисе.