– Как фамилия?
– Ирина Константинова, переводчица. – Мы с Лолой, переглянувшись, тяжело вздыхаем.
Наконец-то можно позавтракать и вспомнить, что уже Киров, что уже ни за что не отвечаешь, что ты просто рядовая участница каравана и ничего, кроме «новой нравственности», с тебя уже не требуется, и упасть в ванну.
Когда я выхожу, вытираясь, Лолы в номере нет. Я долго раскрашиваю физиономию длинными вальяжными движениями женщины, которая не смотрит на часы, и, хотя больше не веду концерты, напяливаю обтягивающий комбинезон с бумажным сердцем на груди. На сердце по-английски написано то, что касается моей роли в караване, и это некоторым образом оберегает. Ведь если женщина не хочет всю жизнь ходить в черном пиджаке и одновременно не желает, чтоб ее хватали за все места, она вынуждена иметь некий аргумент против этого. Аргументом может работать мужчина, взятый для декора под вызывающую шмотку; двухкопеечный, но все же чин (когда я завалила в Союз писателей пару развязных малых, уверенных, что путь в творческий союз лежит через хватание членов приемной комиссии, мне стало комфортней жить хотя бы в недрах этой организации), а также квалификация в области рукопашного боя.
Лирическое отступление уводит меня воспоминанием к дискуссии о мужской агрессии, где пуританки настаивали на том, что женщина провоцирует мужчину ярким оперением и потому нечего ярко оперяться. Борцы за права человека намекали на то, что каждый человек имеет право оперяться в меру своих убеждений и вкусов; а психоаналитики рассказывали, что оперение есть осознание собственной сексуальной привлекательности и права на нее, а персонажи, репрессировавшие свою сексуальность вплоть до черного пиджака, – самые опасные люди в обществе. Потому что репрессированная сексуальность трансформируется в неврозы, а неврозы – в гадости, обращенные против всех остальных.
Итак, в обтягивающем фиолетовом комбинезоне с концертным слоем косметики и острым желанием побыть женщиной, а не приспособлением по организации каравана, я стою перед зеркалом, когда в номер вбегает рыдающая Лола.
– Посмотри, – кричит она, – посмотри, что они делают!
На площади перед гостиницей, опираясь на парапет руками, спиной к нам стоят двадцать мужчин, а вокруг клубится стая автоматчиков в серых беретах. В центре площади – автобус с зарешеченными окнами, сквозь которые видно, как стоящих у парапета, заводя по одному, профессионально метелят.
– Что это?
– ОМОН избивает чеченцев. Просто итальянский фильм. В действительности так не бывает. Мы вбегаем к Андрею и Леониду, мрачно глядящим в окно, но мои воззвания вызывают у них только разливательный жест очередной бутылки спирта. Я куда-то бегу, именно куда-то, потому что все лестницы перекрыты возбужденными омоновцами с автоматами наперевес, а все население гостиницы забилось по номерам.