А Томка тогда имела полное право разбиться в лепешку и смешать его с грязью. Но ничего не предприняла. Сама же нахлебалась досыта. Не гадал, знал. Всегда знал, как она живет, сволочь в лампасах! Мог ведь помочь, мог! В одной системе работали, через приятелей мог словечко замолвить, но даже пальцем не пошевелил. Даже когда ее как мать-одиночку со свету сживали. Как же, в военном подразделении такое безобразие! Домостроевцы хреновы! У каждого на стороне по десятку детишек, а поди ж ты, на беззащитную бабу ополчились, вояки. Не на него, козла, на нее. А он все знал, знал! И просто ждал, чем кончится. И еще подленько верил, сломается Томка, прибежит за помощью. Но помощь ей пришла тогда совсем неожиданно. На должность юриста приняли молоденькую девку. И та, соплячка, не испугалась генеральских громов и молний.
— Под суд пойдёте! — отчеканила в лицо самому начальнику штаба. — За нарушение статьи такой-то, такой-то и такой-то, такого-то кодекса.
И отстали все от Томки так же разом, как и навалились. Трусы и пакостники. Такие же, как он сам. Только долго она ещё билась в нищете и голодухе. И ведь и тогда мог ей помочь. У него бы, конечно, гордячка денег не взяла, но надо было просто договориться с одной из ее подружек. Да с той же железной девкой-юристом. Уж как-нибудь обманули бы гордячку.
Он с Мариной и её сыном ездил отдыхать на юг. Потом, когда сняли секретность, возил их в Турцию, на Кипр, в Испанию. А Толька болел страшно, месяцами. Каким чудом Томка выходила, вытащила его? Да, все верно, теперь он им не нужен. Они ему нужны. Всё, как тогда, десять лет назад, когда она грудью кидалась бороться с его, Сергея, проблемами и ничего не просила для себя. И он отплатил. Всегда думал — сломается, придёт. И всё будет отлично. А теперь вот хоть сам ползи на брюхе, как нашкодивший пёс, скули, виляй хвостиком. И самое страшное — она ведь оттает, поверит, примет, потому что это Тома. Она по-другому не сможет. Да и Толька тянется. Сможет ли он больше никогда не причинить им боли? Вытерпит ли подлая натура? Господи, никогда не думал, что стыд может так жечь нутро…
— Вот гад! Десять лет ни слуху ни духу, и вдруг на тебе — бери меня, драгоценненького, сажай опять на закорки урода, — от возмущения лицо Аллы шло алыми пятнами.
— Да подожди ты тарахтеть, мужененавистница! — Сима даже ножкой топнула. Хорошенькой ножкой в хорошенькой туфельке из какой-то необыкновенной кожи. — Пусть Тома сама разберется. Может быть, еще не все угасло…
— Да нет, убогие, всё. Угасло, потухло и дождичком полито. Не в чувствах дело, — вяло отбивалась Тамара.