Начало нового, 1923 года ознаменовалось новой волной патриотизма, почти как в 1914 году. Пуанкаре захватил Рурскую область, правительство призвало людей к пассивному сопротивлению, а немецкое население все больше ощущало себя оскорбленным и униженным — наверное, даже сильнее, чем в 1914 году, потому что с тех пор у него накопилось еще больше лишений и разочарований. О, конечно, “народ восстал”, проявил душевную стойкость и готовность; вот только к чему? К очередной жертве? К войне? Было неясно. На самом деле от народа никто ничего не ждал. Да и “Рурская война” не была настоящей войной. В армию никого не призывали. “Вестей с фронта” тоже не было. Так и не обретя конкретной цели, воинственный пыл народа угас сам по себе. Хотя на улицах каждый день собирались люди, чтобы хором декламировать “Клятву Родине” из Шиллерова “Вильгельма Телля”.
Постепенно все это стало выглядеть смешным, если не сказать неприличным, потому что это был спектакль без публики. За пределами Рурской области не происходило вообще ничего. В самой Рурской области продолжалась своего рода оплачиваемая забастовка. Выплачивались не только зарплаты рабочим, но и дивиденды их хозяевам, причем очень неплохие, о чем стало известно лишь потом. Что же это было: проявление любви к Отечеству или всего лишь желание вернуть свои деньги, и к тому же с прибылью? Прошло еще несколько месяцев, и “Рурская война”, столь многообещающе начавшаяся клятвой Вильгельма Телля, стала явственно попахивать коррупцией. Но теперь она никого больше не волновала. Что будет с Руром — какая разница, если у тебя самого в доме творится черт знает что.
Читатели газет в том году могли вспомнить свою старую игру в числа, как во время войны, когда заголовки пестрели сногсшибательными цифрами взятых в плен солдат противника и отнятого у него добра. Однако на этот раз цифры отражали не военные подвиги, хотя год и начался довольно воинственно, а события на бирже, в обычное время не богатые сюрпризами, точнее — биржевой курс доллара. Начавшиеся колебания курса стали барометром, на который глядели со смесью страха и возбуждения, ожидая со дня на день обесценивания марки. Тут было на что посмотреть. Чем больше рос доллар, тем безудержнее становились фантазии.
Собственно, в обесценивании марки не было ничего нового. Моя первая сигарета, которую я тайком выкурил в 1920 году, уже тогда стоила 50 пфеннигов. К концу 1922 года цены на сигареты возросли в десять, а то и в сто раз по сравнению с довоенным уровнем, а за 1 доллар давали около 500 марок. Но это происходило постепенно: зарплата, гонорары и цены росли примерно с одной скоростью. Было неудобно считать в больших числах, но необычного в этом ничего не было. Люди говорили о “повышении цен”, как о чем-то, что волнует их меньше прочих проблем.