Ну, начинается, — с досадой подумал я. — Как эти бабы все-таки чуют все, угадывают — удивительно! И тут же пришло искушение: "А может, хватит кривляться? Может, сказать ей правду?" Но какой-то новый, возникший из глубины голос остановил меня: "Нет, погоди. Была бы она твоя, была бы ручная — другое дело… Но пока не суетись. Самое главное сейчас: не наломать дров!"
Хмельная слабость моя прошла. Я убрал с ее плеча руку, и тоже потянулся за папиросами.
— Ты в Москве чем, конкретно, занимался? — допытывалась Ирина.
— Писал — как обычно. Еще рисовал немного. Я вообще-то, по специальности — график.
— А газету ты хорошо знаешь?
— В принципе — да…
— Так. — Она сдвинула брови — задумалась о чем-то. — Ну, а почему бы тебе не поработать, к примеру, у нас в редакции, а? Ты бы согласился?
"Конечно!" — хотел я крикнуть. Но — сдержался. И проговорил с ленцой:
— Пожалуй. Если найдется такая возможность…
— Я думаю — найдется. Но сначала надо подождать, пока пройдут стихи.
— А ты уверена, что они все-таки — пройдут?
— Еще бы! Раз уж я подписала…
— Но ты же сама говорила — о сюрпризах!
— Ах, это все пустяки… Да чего гадать? Воскресенье уже — сегодня. Ночь прошла.
Ночь прошла. И актерский шумный дом спал, был тих, когда я уходил от Ирины. Только у крыльца, в лиловой предутренней мгле, бубнили чьи-то голоса… Там, судя по всему, шел диалог двух педерастов. Один был чем-то обижен — визгливо сыпал упреками, а другой оправдывался и басовито ворковал.
* * *
Я ушел окрыленный… Впереди открывались кое-какие перспективы — и оставалось только ждать появления стихов.
Я ждал их с нетерпением, с жадностью. Но и с некоторой тревогой — тоже! Я ведь знал уже себя, свою участь, и все время пребывал в сомнениях. Что-то непременно произойдет в последний момент, — думал я с горькой иронией, — что-то обязательно случится! Или сгорит типография, или — помрет редактор…
Утром я поспешил к киоску. Схватил свежий, пахнущий типографской краской номер газеты — развернул его с треском. И не увидел своих стихов. Не нашел их.
Нет, в редакции ничего не изменилось; типография была цела, и редактор — жив по-прежнему. Имя его, набранное жирным шрифтом, стояло на привычном месте… И только моего имени не было нигде!