Здесь, когда нужно было ложиться на другой галс, капитан Маттисон, не торопясь, выходил из своей каюты, ковыряя зубочисткой во рту или почёсывая под кожаной курткой свою богатырскую грудь. Заглянувши к штурвальным, по румбу ли держат, он поглядывал на небо, как будто на горизонте, где безбрежная водяная даль уходила в небо, у него были метки, иногда обёртывался к случившемуся около помощнику-штурману с вопросом:
— А что, Петерсен, не пора ли нам перевалиться на левый бок? — И звал боцмана.
Тот свистал команду, и матросы, тоже не торопясь, кто дожёвывая, кто застёгиваясь на ходу, брались за шкоты и тянули брасы или расползались по реям брать рифы или крепить марсели.
— Куда торопиться? — недоумевал боцман, к которому как-то обратился с вопросом Беляев. — За нами никто не гонится, и щеголять нам не перед кем. Да если мы так-то, без надобности, будем корпус трепать быстрым поворотом, наша посуда через пять лет служить откажется. Если бы шквалы прозевали или шторм захватил близко к берету, где каменьев много, тогда другое дело.
— Они и тогда, пожалуй, так же поползут, если привыкнут не торопиться!
— А вот будет шторм, тогда посмотришь.
И Беляев получил возможность убедиться в правоте боцмана уже на следующий день, когда внезапно, в каких-нибудь двадцать минут, жестокий норд-вест развёл волну, в которой начал купаться бушприт «Лавенсари» до самого корня.
Беляев, стоявший на этот раз подручным у штурвала, с изумлением наблюдал, как, словно живая, исчезала парусина и заменялась бурою грубой тканью штормовых триселей.
И когда, приведённый к ветру, «Лавенсари» снова взрыл носом огромную пенистую волну и, выпрямившись, пошёл убегать от шторма, Беляев не верил своим глазам, что эти самые флегматичные, ленивые с виду ребята, осторожно сползавшие теперь по вантам на палубу и тотчас же, с равнодушным видом, направившиеся к кадушке с водой закуривать свои закопчённые трубки, за минуту назад с ловкостью и быстротой акробатов на такой высоте выполняли работу, в то время как «Лавенсари» купал в волне нок грота-реи. Каждый работал не только за себя, но и для себя, отлично понимая, что от быстроты работы зависит жизнь. Но такие минуты на глазах Беляева выпали за всю неделю один только раз. С вечера четвёртого дня установился лёгкий юго-восточный ветер, свежий и ровный, позволявший нести чуть-чуть зарифлённые марсели.
Беляев по целым часам просиживал на марсе, любуясь чудной панорамой, открывающейся отсюда. Море, покрытое ровной мелкою зыбью, уходя к горизонту, становилось исчерна-синим, и на нём лежали гряды белых кудрявых облаков. Чайки кувыркались за кормой целыми стаями. Матросы иногда кидали им объедки, и тогда они поднимали отчаянную драку в воздухе, крича резкими, словно от злости сдавленными голосами.