В тот злосчастный для себя день он не шел — шествовал, надвигался на свой участок, неотвратимый, как статуя Командора. Усы топорщились, глаза навыкате горели жарким огнем собственного величия и чудовищного рвения. На нем были необъятных размеров галифе, синий парадный необмятый еще китель с новенькой, остро пахнущей кожей портупеей. Под мышкой покоилась папочка со стопкой белоснежных листов, по боку стучала кобура с приятной тяжестью пистолета. Все это благолепие было нарушено выбежавшим из-за угла парнем, буквально врезавшимся в лейтенанта. Тот только кхекнул от неожиданности, но на ногах устоял. Парень же, поняв, что перед ним не кто иной, как представитель власти, упал на колени и, задыхаясь от долгого бега, взмолился:
— Товарищ милиционер… спасите… он убьет меня!
В глазах его стоял неподдельный ужас, и Голома почувствовал себя еще более ответственным человеком.
Когда из-за угла выбежал Стриж, он уверенно шагнул вперед и, выставив вперед свою папочку, скомандовал:
— Стойте, гражданин!
Воспользовавшись случаем, отдышавшийся Вовуля, один из троих, кого искал в тот день Стриж, снова рванул вперед.
Анатолий затратил на разговор с ментом ровно две секунды: левой отбил руку с папочкой, а правой ударил прямым в челюсть. Сила этого удара была страшна. Вряд ли за свою боксерскую карьеру Стриж так бил.
Накопленная ярость предназначалась не Голоме, просто тому не повезло. Он еще услышал хруст собственной сминаемой челюсти, свет дневной померк, и синим мешком лейтенант навзничь грохнулся на асфальт. Стриж было бросился вперед, но Вовуля был довольно далеко, и ему пришла в голову другая мысль. Перевернув тяжелую тушу мента, он расстегнул кобуру и позаимствовал табельное оружие Голомы. Передернув затвор, прицелился и выстрелил, потом еще раз. Только на третьем выстреле Вовуля нелепо подпрыгнул и упал. Пуля раздробила коленную чашечку. Он хотел вскочить, но дикая боль снова опрокинула его на землю. Увидев, что Стриж бежит к нему, Вовуля попробовал отползти. Поняв же, что все напрасно, обернулся и, задыхаясь от боли и страха, начал кричать:
— Это не я, это все Мурай, это он. Я пьяный был, это он все предложил, Толян, прости, не хотел! Это Мурай, Мурай, он трезвый был, наколотый только!
Лицо Вовули побагровело от ужаса, он что-то подвывал, пробовал целовать ноги Стрижа. Откинув его пинком от себя, Анатолий сказал с ненавистью и презреньем:
— Сука, умри хоть как мужик!
И выстрелил.
Перевернув тогда Голому, Стриж этим невольно спас ему жизнь, иначе тот просто захлебнулся бы собственной кровью, осколками костей и выбитыми зубами. Милиционер пришел в себя только на следующий день. Полгода кудесники из травматологии колдовали над его челюстью. Даже на суде он не мог говорить, зато очень веселил публику своей пламенной жестикуляцией, с такой энергией кивая головой, соглашаясь с судьей или противореча ему, мыча что-то или размахивая руками, что присутствующие в зале еле сдерживались от смеха. "Прямо Чаплин!" — шепнул один заседатель другому.