— Омоновцы! Вас, может, на стажировку в женский вытрезвитель перевести? Тьфу, вояки!..
— Что ты его, не нужен? — чуть позже спросил Иванчук у Семенова, кивнув на труп Бачуна.
— Слишком большая сволочь, чтобы оставлять в живых. А суд у нас, как знаешь, самый гуманный в мире.
Ладно, поехали в ментовку, почистим уж до конца.
В кабинет Арифулина они вошли вдвоем. Тот уже знал обо всем происшедшем на площади и сидел за столом холодный и суровый. Узкое, хищное лицо его было спокойно.
— Подполковник, — обратился к нему Семенов, протягивая документы. — Вот ордер на ваш арест. Где ваше табельное оружие?
Арифулин кивнул на сейф в углу. Ключ торчал в замке. Иванчук открыл сейф, достал кобуру, отдал ее комитетчику. Тот вытащил пистолет, взял его за ствол.
— Равиль Валиевич, у вас есть шанс достойно уйти из жизни. Ну как? — он протянул пистолет Арифулину.
Капитан контролировал каждое движение подполковника. На лбу у омоновца выступили капли пота, а пальцы нервно перебирали воздух над открытой кобурой. Арифулин усмехнулся.
— Нет, Семенов. У меня наверху слишком много друзей, ты ведь знаешь об этом. Не пожалей потом.
— Зря вы так, Равиль Валиевич. Ну да ладно. Как говорится, Бог вам судья.
Капитан вызвал двоих омоновцев, и они увели бывшего начальника милиции. Семенов достал сигареты, протянул одну соседу.
Иванчук качнул головой и укоризненно выговорил:
— Ну ты даешь! Хотя бы предупредил! А если бы он в нас палить начал? Я ведь стреляю хорошо, но не более. Не знаю, успел бы или нет. Ты что, его от суда спасти хотел?
— Не знаю. Но зря он. Не доживет он до суда, помяни мое слово.
До дома Мурая оставалось метров триста, когда впереди на обочине Стриж увидел Витьку. Тот шел улыбающийся, сутулясь, неверной заплетающейся походкой. Стриж резко свернул, перегородил ему дорогу, мотоцикл при этом заглох. Анатолий, не слезая с седла, схватил Витьку за грудки и с силой привлек к себе.
— А, Толян! Толян, ты это… ты… — заплетающимся языком залопотал тот. — Ты что? Я ведь ничего, я так, я не смог… прости, не смог. Он не давал. Я, я деньги ему платил… а он все равно, говори и все…
На губах у него блуждала извиняюще-виноватая улыбка, глаза полуприкрыты кайфом.
— А ты знаешь, что они убили Ольгу? И убили ее потому, что ты ее продал! Ты не меня продал ради дозы, а ее! Мать твоей дочери!
В лице Павленко что-то мелькнуло, что-то живое, страшное, он словно стал просыпаться.
— Ольгу? — Витька мотнул головой, словно хотел отогнать эту дурную весть. — Нет, нет. Не может быть!
Зачем Ольгу? Нельзя Ольгу! Нельзя!
И он заплакал живыми слезами, горестными и больными.