Бывший Булка молчал, не зная, что ответить, только внутренне как-то подобрался. Павел потушил сигарету.
– Значит так, Николай Петрович, дня через три-четыре буду тебе делать операцию.
Бывший Булка вздохнул и невольно задержал дыхание.
– Риск существует. Но без операции тебе дальше пропуска нету, понял?.. Облучать – это уже, как говорится, мимо денег. Наш… – он сделал движение, словно разглаживая пышные профессорские усы, – того же мнения…
Бывший Булка кивнул.
– Операция твоя не из самых сложных. В чём риск? В том, что какая-то частичка… останется. Я её не увижу, понимаешь? Клетка, одна клетка оторвётся… А твоя задача: все свои защитные реакции ощетинить… Ты человек толковый… Подумай над этим – сурово, но без истерик.
Бывший Булка кивнул, да так и остался сидеть с опущенной головой.
– Мне тут твой приятель звонил… Успенский, кажется, да? Есть у тебя такой? "Я, говорит, его товарищ…"
Ужасно приятно стало от этих слов!
– Ну и, в общем, сказал: "Это, говорит, мужик-атлант". Потому тебе заявляю: шансов пятьдесят на пятьдесят. Как на дуэли! Что от меня зависит, сделаю. Что от тебя – будь любезен!
Бывший Булка встал.
– И о профессии подумай…
– В смысле?!
– В смысле… Весьма возможно, что будет отекать правая рука. Плюс ограниченный диапазон движений.
* * *
Он вошел в палату, лёг, отвернулся к скучно-синей больничной стене. В этой позе умерла его мама – отвернувшись к больничной стене… На какой-то вопрос Старика ответил: "Голова болит".
Атлант… Ну давай, собирайся с духом… Однако ему было всего лишь страшно. Я должен жить, говорил он себе. И чувствовал искусственность этих слов, чувствовал, что ему страшно.
Он никак не мог представить, что вот и его не будет. То был-был, а потом не будет…
Ему было страшно, и поэтому он хотел жить. Но ведь это его не мобилизует. У страха глаза велики, а силы маленькие.
Вдруг он сообразил… Я боюсь, что меня не будет, а ведь меня так и так не будет. Прежнего меня, Филиппова Николая Петровича, не будет! Теперь уж всё! Раз я не смогу больше слесарем-сборщиком…
Он всегда любил свою работу. Но только теперь понял, чего лишается. Нестерпимо ему захотелось хоть недельку ещё походить на завод прежним Колей Филипповым. Не выходило недельку даже чисто теоретически: до операции четыре дня!
И он понял, что никогда не вернётся в свой цех. Если даже и придёт туда, то уже другим человеком: Филиппов был работяга – золотые руки, а этот… И тогда он подумал: ну, значит, пусть я умру. Я всё сделал, что мог. А больше не могу. Ни кладовщиком, ни сторожем, ни даже директором ему быть не хотелось. А слесарем-сборщиком не давала судьба…