А Павлин покажется ей ещё павлинистее и прекрасней. Куртка уже другая — чёрная с золотыми пуговицами, тот же мессершмиттовский шарф, онегинский чуб отливает платиной в нимбе от болтающейся на голом проводе стоваттной лампочки.
Последняя страница, всё. Тишина засасывает Яну как трясина, она ждёт выстрела. Поединок, дуэль. И эти, подружки разлюбезные, жаждущие крови…
— Ну что, Иоанна Аркадьевна, пойдём поговорим?
Кина не будет. Глядя на вытянутые лица зрителей, Яна чувствует себя хоть немного отмщённой.
— Уже седьмой час, все комнаты заперты, — ещё на что-то надеется публика. И тогда Яна встает.
— Можно ко мне, это не очень далеко.
Нокаут. Теперь они окончательно квиты.
Яна ведет Дениса Градова /он сегодня без «Москвича» — потёк сальник тормозного цилиндра/ мимо магазинов «Продукты» и «Промтовары», мимо одноэтажных домишек с уютно горящими окнами, мимо люськиного дома — он совсем покосился, врос в землю — или… или это она выросла? Длинный путь, а идут они лишь мгновенье. Да, так и было — длинный путь к её дому за мгновенье. Денис рассказывает о каком-то приятеле, который может одной силой воли двигать спичечные коробки, но проку от этого никакого, и Денис уговаривает его тренироваться в плане продвижения сценариев через худсоветы и комитеты.
Яна едва слушает. Какое ей, в конце концов, дело до его приятелей, хоть бы они горы двигали. Она устала. Она ещё не знает, что Денис всегда «тюльку гонит», когда выбит из колеи.
Мимо керосиновой лавки, по тропинке, ведущей к дому. Скользко, подморозило. И фонарь, разумеется, не горит. Денис ворчит.
Ну конечно, у нас асфальтов нету, иллюминаций нету и машины к подъезду не подают. И сценариев мы писать не могём, и вообще…
Яна набирает в лёгкие побольше воздуха, чтобы «вдарить словом», у неё не выдерживают нервы. Как вдруг тропинка под ногами кренится, будто корабль в шторм, Яну несёт куда-то вбок — Денис едва успевает подхватить, и их, вцепившихся друг в друга, крутит волчком взбесившаяся тропинка, и крутятся берёзы, и пустая заледенелая скамья под берёзами, и коричневая дверь с ромбами, перед которой они вдруг останавливаются.
— Однако… — взгляд паиньки, у которого в руках взорвалась хлопушка. Негодующе-опасливый — не выкинет ли Яна ещё что-нибудь эдакое. Её душит смех, прямо помирает со смеху.
— Однако, — повторяет он, и передразнивает её смех, и сам начинает смеяться, им на двоих едва сорок, и рушится Берлинская стена, и Яна ведёт Павлина в свою жизнь, через коричневую дверь с ромбами, через чёрное «ничто», по скрипучим деревянным ступеням в их с мамой комнату. Где потрескивают дрова в печи и пляшут на стене жаркие отблески, где светится папина лампа под зелёным стеклянным абажуром, и валяются истерзанные ею страницы под старым креслом-качалкой. И запах маминых духов, и маминых котлет, и она сама, торопливо натягивающая поверх халата свитерок. Мама идёт к соседям смотреть телевизор, чтобы не мешать её серьёзному разговору с режиссёром из Москвы.