Скрипнула дверь. Яна не слышит его шагов, так колотится сердце. Просто остро чувствует его приближение — каждой клеткой и нервом. Но упиваясь его объятьями, этой иллюзией единения, она вместе с тем опять мучительно ощущает его внутреннюю «непробиваемость», несмотря на уже пугающе-нетерпеливую интимность ласк.
— Включи свет… Или она увидит?
— Бабуля-то? Бабулю я уложил спать и спел колыбельную… Она любит «ла-ла бай». Знаешь «ла-ла бай»?
Вспыхивает розовый торшер, тепло и мягко осветив комнату. Пока Денис возится с магнитофоном, ошарашенный взгляд Яны скользит по низким креслам с шёлковой полосатой обивкой, по неправильной формы столику с кипой польских журналов «Фильм», по полкам с книгами — классика, а поверх втиснуты яркие заграничные книжицы. Полированная мебель, ковёр на полу, шкура, торшер — в пятидесятые такой интерьер казался вызывающе экстравагантным. На полу в пузатой керамической вазе — тюльпаны, красные и жёлтые, будто только что срезанные. В январе! Яна наклоняется к ним и понимает, что цветы искусственные. Отдёргивает руку, выпрямляется и оказывается лицом к лицу с репродукцией на стене с изображением чего-то странного, бесформенного, свисающего со стрелками и циферблатом.
— Ой, что это?
— Сальвадор Дали. «Мягкие часы», — Денис рассказывает про сюрреализм, про Бюнюэля и его фильм, где рассекают глаз и из ладони выползают муравьи. Про Хичкока и его фильмы ужасов.
— Рэй Конниф куда-то запропастился. Глена Миллера поставить? «Серенаду солнечной долины» смотрела? Или что-нибудь посовременнее?
Ей нравится всё — эта обволакивающая музыка, мягкий свет торшера и ласково обнимающие кресла, и с черно-розовым кафелем ванная, где она принимает душ, и пахучее жидкое мыло в бутылочке, и пушистый халатик, и домашние тапки с помпонами, которые ей принёс Денис, и разбросанные по ковру журналы, которые он небрежно смахнул на ковёр со столика, чтобы расставить на салфетках из японской соломки бокалы — вся эта экзотика, которой никогда не водилось в их с мамой комнате и в домах, где она бывала. Наверное, в этом халатике, тапках, в этом кресле сидела Роковая, а может, и другие девицы — ну и пусть. Ей всё равно всё нравится, кроме одного. Что ей это нравится.
Ах, как зло и хлёстко могла бы Синегина обличить в каком-нибудь фельетоне коврово-торшерный мещанский уют подобной комнаты! Не упустив такие детали, как фальшивые цветы, втиснутые поверх классиков бульварные книжонки и уж конечно, картину этого сюрреалиста, как бы символизирующую бесполезно текущую жизнь обитателей квартиры, где вещи поработили людей… И девушку, попавшую в плен этой липкой обывательщины.