В карцере у меня между тем нашлось интересное занятие. С детства я отличался абсолютным отсутствием слуха. Помню, как в садике во время музыкального часа, когда мы разучивали какую-нибудь простенькую песенку, воспитательница, уставшая бороться с моим неуправляемым баском, говорила:
- Подожди, Толенька, ты споешь потом.
Я обиженно умолкал и ждал своего часа. Затем была школа, летние лагеря, институт, но мой час так все не наступал. Как только я присоединялся к поющим хором, всем становилось ясно, что мне лучше "спеть потом"... В последние годы не петь я не мог: израильские песни стали необходимой частью нашей новой жизни. Каждый раз, включаясь в хор, я видел, что мои друзья в экстазе еврейской солидарности прощают мне мою музыкальную бездарность, и все же чувствовал себя так неловко, что на этой почве у меня развился тяжелый комплекс вокальной неполноценности.
И вот как-то во время одного из своих "побегов" на волю, к друзьям, я стал напевать песню на слова поучения раби Нахмана из Браслава: "Коль гаолам куло - гешер цар меод, вэгаикар - ло лефахед клаль..." ("Весь мир - узкий мост, и самое главное - ничего не бояться"), и тут почувствовал, что пришел мой час, наступило то самое "потом", которое мне обещала воспитательница.
Наконец-то я мог петь во весь голос, не боясь оскорбить чей-либо слух, нарушив музыкальную гармонию. Страдать от моего пения мог только вертухай -что ж, так ему и надо!
Я вспоминал все новые и новые песни на иврите, которые знал, и это оказалось самым простым, быстрым и легким способом побороть одиночество.
Почти каждый день у дверей карцера появлялся Петренко.
- Как Щаранский ведет себя? - спрашивал он у дежурного.
- Нормально.
- Что делает?
- Поет.
- Что поет?
- Непонятно поет, не по-нашему.
Петренко открывал дверь.
- Ну что, Щаранский, поете? - весело спрашивал он.
Я продолжал петь.
- Нарушать еще будем?
Я пел.
- Обратно в камеру не хотите?
Я пел.
- Ну, раз поет, значит ему здесь нравится, пусть еще сидит, -говорил Петренко и уходил.
Через некоторое время появлялся Степанов.
- Вы бы, Щаранский, записались на прием к начальнику, объяснили ему, что сожалеете, пообещали, что больше не будете, - он наверняка освободил бы вас из карцера.
Степанов не Петренко, с ним можно и поговорить.
- Что я больше не буду?
- Как что? Ножи делать. Вам же здесь плохо. А Петренко - начальник строгий, но справедливый.
Как-то Степанов заметил, что пол в карцере усыпан штукатуркой, и обратился к дежурному:
- Почему так грязно? Дайте ему веник, пусть подметет.