«Что такое поэзия?», спрашивают эстеты. Тогда им следует дать следующее свидетельство: поэзия уже редко является стихами. Большая часть искусства предаёт поэзию. Как может быть иначе, когда поэзия и власть непримиримы? В лучшем случае, творчество артиста заключает себя в тюрьму, в ожидании своего часа, своего шедевра, который скажет последнее слово; но пусть артист ждёт его сколько хочет, это последнее слово — то самое, за которым должно начаться совершенное общение — не будет произнесено никогда, пока бунт творчества не подтолкнёт искусство к реализации.
Африканский шедевр, будь это стихотворение или музыка, скульптура или маска, не будет считаться завершённым пока он не станет созидательным словом, действенным словом; пока он не начнёт функционировать. Это касается не только африканского искусства. Нет искусства в мире, который не пытается функционировать; и функционировать, даже на уровне последующей интегрированности, заодно с изначальной волей: волей к жизни в изобилии творческого момента. Почему у лучших работ нет конца? Они на всех углах требуют права на реализацию, права войти в мир реальной жизни. Нынешнее разложение искусства — это идеально согнутый лук для этой стрелы.
Ничто не спасёт прошлую культуру от культуры прошлого кроме картин, сочинений, музыкальной или каменной архитектуры, чьё качество способно достичь нас, свободное от своей формы, заражённой сегодня разложением всех форм искусства. Де Сад, Лотреамон, но также Вийон, Лукреций, Рабле, Паскаль, Фурье, Босх, Данте, Бах, Свифт, Шекспир, Учелло… сбросят свою культурную оболочку, выйдут из музеев, куда их поместила история и подключатся, подобно убийственным пулемётным очередям, к обращению перспективы реализаторов искусства. Как оценить стоимость старинного шедевра? С точки зрения радикальной теории, содержащейся в нём, в ядре творческой спонтанности, которую смогут высвободить новые творцы посредством неслыханной поэзии и ради неё.
Радикальная теория прекрасно способна различить действие, начатое творческой спонтанностью, не изменяя ни его, ни его ход. В то же время, в свои лучшие моменты, художественный демарш стремится оставить на мире отпечаток субъективности, всегда тянущейся своими щупальцами к созданию и самовосозданию. Но в то время как радикальная теория держится поэтической реальности, реальности творящейся в преобразующемся мире, искусство вовлекается в аналогичный демарш с гораздо более крупным риском потеряться и быть коррумпированным. Только искусство, вооружённое само против себя, против всего, что в нём есть слабого — эстетичного — сопротивляется интеграции.