Реакция воли к жизни всегда едина. Большая часть индивидов занимается, во благо живому пространству, самым настоящим саботажем времени. Если их попытки усилить интенсивность реальной жизни, увеличить хронотоп подлинности, не теряются в хаотичности и не фрагментируются под воздействием силы отчуждения, кто знает, возможно объективное время, время смерти, может быть разбито? Разве революционный момент не является вечной юностью?
*
Проект обогащения хронотопа реальной жизни должен пройти через анализ того, что обедняет его. Линейное время владеет людьми лишь в той мере, в которой оно запрещает им преобразовывать мир, в той мере в какой оно заставляет их адаптироваться к нему. Для власти, враг номер ОДИН — это свободно излучающееся индивидуальное творчество. А сила творчества заключается в единстве. Как власть пытается разбить единство живого хронотопа? Преобразуя реальную жизнь в товар, выбрасывая её на рынок зрелища на милость спроса и предложения ролей и стереотипов. Именно это я исследовал на страницах посвящённых роли (XV глава). Возвращаясь к особой форме отождествления: совместная привлекательность прошлого и будущего уничтожает настоящее. Наконец, пытаясь интегрировать волю к построению хронотопа реальной жизни (иными словами, к построению ситуаций, которые стоит прожить) в идеологию истории. Я задержусь подробнее на последних двух пунктах.
*
С точки зрения власти, нет живых моментов (у реальной жизни нет имени), только моменты, следующие друг за другом, равные друг другу в линии прошлого. Вся система обусловливания вульгаризует это видение, тайное убеждение пропитывает его. Вот результат. Где находится это настоящее, о котором говорят? В каком забытом уголке повседневного существования?
Всё это воспоминание и предвосхищение. Призрак моего следующего свидания объединяется с призраком прошлого свидания, преследуя меня. Каждая секунда оттягивает меня от момента, который ушёл, к тому, который состоится. Каждая секунда абстрагирует меня от самого себя; сейчас не существует никогда. Пустопорожние движения должны гарантировать, что все являются прохожими, или, как мы забавно выражаемся, проводят время, они должны даже гарантировать, что время постоянно протекает через человека. Когда Шопенгауэр пишет: «До Канта мы были во времени; после Канта время находится в нас», он хорошо показывает, как время старения и немощи подпитывает собой сознание. Но до интеллекта Шопенгауэра не доходит, что четвертование человека на дыбе времени, сведённого к очевидной разнице между будущим и прошлым, является причиной, заставляющей его, как философа, выстраивать свою мистику отчаяния.