Напрасны остались все мои старания понять. Я был потрясен, ошарашен. Почему Рохус допустил, чтобы Бенедикту подвергли такому издевательству? Или он думает, что, чем сильнее она будет опозорена, тем станет для него доступнее? Не знаю, да и не стремлюсь разобраться в его побуждениях. Но, Бог да поможет мне, ее позор я ощущаю всей душой…
Господи, Господи! Какой свет вдруг осенил мысли слуги Твоего! Подобно откровению с Неба, мне пришло понимание, что мое чувство к Бенедикте на самом деле и больше и меньше, чем я до сих пор думал. Оно — земная любовь, любовь мужчины к женщине. Едва я осознал это, как дыхание мое участилось, стало трудным, мне показалось, что я задыхаюсь. Но так задеревенело сердце у меня в груди от зрелища ужасной несправедливости при попустительстве Небес, что я даже не вполне раскаялся. Открытие ослепило меня, и мне плохо были видны размеры моего греха. Душевное волнение не было лишено приятности; я вынужден был признаться себе, что не уклонился бы от него, даже если бы понимал, насколько оно дурно. Да заступится за меня милосердная Матерь Божия!
Даже теперь я не могу поверить, что, полагая себя поставленным Небесами спасти душу Бенедикты и тем подготовить ее к святой жизни, я полностью заблуждался. А другое, земное, желание — может быть, и оно от Бога? Разве оно — не ради блага той, на кого устремлено? А какое благо выше спасения души? — и святой жизни на земле? — и вечного блаженства на Небе в награду?
Так ли уж разнятся две любви, духовная и плотская, как меня приучили думать? Может быть, одна дополняет другую, и обе выражают одно. О, Святой Франциск, среди этого света, излившегося вокруг меня, молю, направь мои шаги. Укажи моему ослепленному взору прямую, верную дорогу ко благу Бенедикты!
Но вот, наконец, солнце скрылось позади монастыря. На горизонте собрались облачка, из ущелья поднялся туман, и по ту сторону, по склону огромной горы поползли кверху лиловые тени и погасили последний солнечный отблеск на снежной вершине. Слава, о слава Тебе, Боже, она свободна!
Я был очень тяжело болен, но доброй заботой братии уже довольно окреп и могу покинуть мое ложе. Видно, уж такова воля Господа, чтобы я остался жить и служить Ему, ведь я вовсе недостоин этого выздоровления. И я всей душой стремлюсь посвятить без остатка мою бедную жизнь Богу. Прильнуть к Нему, утонуть в Его любви — об этом одном теперь все мои помыслы. Лишь только помажут священным елеем мое чело, так, уповаю я, и будет, и я, очистившийся от безнадежной земной страсти к Бенедикте, поднимусь к новой, духовной жизни. Может быть, тогда я смогу, не оскорбляя Неба и не хуля свою душу, лучше стеречь и оберегать Бенедикту, чем теперь, когда я ничтожный монах.