— Ну? — И уж в третий раз требуя от нее ответа, но и смягчая голос (не любила она, когда он кричал!), Шатров вплотную подступил к ней и ласково положил ей руку на затылок. Ольга Александровна сидела на низком подоконнике распахнутого в березу окна. До березки рукой было дотянуться. Чуть ли не в самую комнату шатровского мезонина вметывает она теперь радушная, густолиственная — свои отрадно пахнущие зеленые ветви. А ведь давно ли, кажется, своими руками он посадил ее — как только переехали сюда, на Тобол, на эту мельницу!
Близость могучей, полноводной реки умеряет истому недвижного июльского зноя: дом стоит над самым Тоболом, и тончайший водяной бус от рушащегося с большой высоты водосвала насыщает воздух, ложится свежестью и прохладой на разгоряченное лицо.
Ольга Александровна умиротворяюще гладит сквозь рукав просторной, легкой косоворотки его плечо:
— Арсений, но неужели ты не поймешь, что нельзя, нельзя сейчас праздновать да гостей собирать, когда там, на фронте, кровь льется, людей убивают!
Она подняла к нему большие, наполнившиеся вдруг слезами глаза.
— Я даже не знаю, что со мной будет, когда я услышу, что уж колокольчики, что кто-то уж едет к нам. Голову под подушку спрячу, ей-богу! — Она скорбно усмехнулась. — Как только представлю: едут… по плотине… по мосту… между возов помольских, серых, нарядные, веселые, на парах, на тройках, и всё — к Шатровым. А на возах, а у дороги солдатки одни смотрят, да подростки, да еще разве искалеченный какой-нибудь солдат, да еще…
— Довольно! Хватит! — И вне себя от гнева, Шатров отбросил ее руку. Лицо у него покраснело, на лбу вздулись жилы. — Довольно с меня этих твоих причитаний! Думай, матушка, что говоришь! Меня, Арсения Шатрова, учить, стыдить вздумала: "Ах, солдатки, ах, калеки, ах, там кровь льется!"
И он снова принялся шагать с угла на угол, время от времени останавливаясь к ней лицом и со все возрастающей болью и обидой в голосе бросая ей гневные укоризны.
И чего бы не отдала она сейчас, только бы вернуть сказанные ею слова! А он уж «навеличивал» ее и Ольгой Александровной и на вы, и это было совсем скверно, ибо только в состоянии не просто гнева, а гнева в перемежку с враждебностью, да и то очень, очень редко говаривал он с ней так.
— Да! Знайте, Ольга Александровна, если до сих пор не знали, что Арсению Шатрову о его долге перед отечеством напоминать не надо! Все бы люди капитала так его помнили, этот долг, а не сапоги с картонными подошвами в армию поставлять, да воровать, да спекулировать, карманы набивать на кровавом бедствии народном. Кто, чем меня попрекнет? Солдатки, говоришь, дети солдатские? Да есть ли во всей округе нашей хоть одна солдатская семья из нуждающихся, чтобы Шатров ей не помог? Приюты, интернаты при школах — все моей мучкой обеспечены. А пособий сколько я повыдавал, безвозвратных? Через твои же руки проходят, должна бы знать! Солдатки… Приедет она смолоть — фунтов с нее не берут, ни зернышка. Пропускают без очереди по розовым ярлыкам. А что Шатров твой делает через земство? А работа моя по заготовке продовольствия в Союзе земств и городов? А личные пожертвования? Хотя бы вот последние десять тысяч — на раненых: ведь вот, вот она, благодарственная телеграмма от главноуполномоченного земств и городов, от князя Львова. — Шатров показал на особо лежавшую на круглом столе, в роскошной кожаной папке телеграмму князя. Этой своей гордости не таил он ни перед кем. Напротив, когда к нему приезжал кто-либо из уездных толстосумов, Шатров непременно похвастается: считал, что это на пользу дела: позавидует — и сам раскошелится!