Чуть склонился. Поцеловал. Правдой ли, обманом ли чуемым околдованная, поцелую отдалась надолго, не по-обычному. И стояли на снегу во мраке галереи, стены которой уж не держат своего потолка.
«Она моя. Она моя. Смотри, Виктор, далекий. В новую жизнь мы идем».
И пили губы сладостное веселие.
- Потом поедем, Дорочка, в Италию... К Виктору. А домой никогда я не вернусь. С тобой буду жить. Мы поженимся.
- Антошик! Как же? Этого нельзя.
Спросил, голосом показав, что не понимает:
- Как нельзя?
- Да ведь мы... мы близкая родня. И еще... и еще... я старше тебя, Антошик. Знаешь, на сколько лет старше...
- Ты, Дорочка, глупенькая.
Шапкой снег смахнул с белокаменной скамьи. Усадил. Сел. Губы к губам приблизил. Пили сладостную муку неберущуюся вконец,
«Смотри, Виктор! Где ты, Виктор? Вот невеста моя».
Отдавалась поцелуям, как волнам набегающим размеренно, нескончаемо. Руки отрывались от рук и искали, и искали, и не находили. Глазам темно. Темно.
- Темно. Пойдем домой, Дорочка... Домой?
Рассмеялся.
- У нас еще нет дома, Дорочка... Все равно. К старику пойдем. Самовар. И ты ведь есть хочешь... Вот мы и заблудились. Но это хорошо...
Осмотрелся в привычной тьме. Вспоминал, из которого входа вошли сюда, в круглые бессводные стены часовни ли погибшей, дворика ли, башни ли.
И в одном из проходов бессводных в тьме встал кто-то на снегу. Он... он... Оглянулся Антон на Дорочку. Не видит. Молча прокричал:
- Виктор! Виктор!
Повел, шатаясь и спотыкаясь, в другой проход, говоря Дорочке, чтоб слышала:
- Вот мы и заблудились. Вот мы и заблудились.
И слышал приказывающий голос. И страшась, убегал от него, исходящего из того вон коридора.
Дошли-добежали до огонька за стеклами промерзшими. На крылечке рассмеялись, поцеловавшись кратко.
- Ты бы, дедушка, чайку попил. Я тебе сейчас наливки.
И, пропустив Дорофею, старика задержал, за рукав ухватив. Шептал:
- Мы переночуем. Можно?
- Отчего нельзя?
- Ш! Ну, довольно. Иди.
В шубке своей, в шапочке Дорочка глядела на близкую лампочку глазами круглыми, минутою новою испуганными.
- Дорочка!
- Антошик. Зачем все это? Ничего не будет. Вижу. Нельзя, нельзя.
- Опять нельзя! Что переменилось? Что переменилось?
- Поди сюда, Антошик мой, милый мой...
И не Антон, но будто Виктор мечтанный подошел к ней. Сильным, решившимся был. За плечи взял. Поцелуем новым обжег-захотел. На дубовый ларь повлек-уложил.
Думала-шептала:
- Что это? Что это? Антошик! Антошик!
И целовала страстно. И не давалась.
- Дорочка! Дорочка!
Сгорал. Мучительно-радостно трепетал-спрашивал, призывая кого-то. И сгорал, сгорал, насыщенный любовию. И вот второй срок. И затих, уже обиженный, обожженный морозом невзятой жертвы любви. На плече Дорочки любимой затих.