Слово о бушке, кудрявчике и страхе лесном
Вот – Бушок: росточком невелик, в кости тонок, бороденка жидкая клочьями со щек ползет. Со стражи сменившись, как засядет в гриднице,[39] так больше на двор и носа не кажет, разве что по нужде. Мед из чарки понемногу потягивает, щурится себе на лучину, в беседу не встревает. Байки гридни затеют сказывать – отмолчится, песню затянут – зови не зови, опять в сторонке. И с девками не замечен.
Серым-сера, вовсе не видна зверушка – а только не обманись, не задень ненароком: жив-то будешь, а без пальца останешься вмиг! Кошкой лесной вспрыгнет Санька Бушок, отбросит лавку, дернет, пригнувшись, из-за голенища неразлучный досиня наточенный засапожник, взвизгнет, чиркнет не глядя – и вот уж не только тебе, небоге, а и всем, кто, себе на беду, рядом сидел, мало места в гриднице…
Вот – Кудрявчик: медведь медведем, словно в насмешку ласково прозван; откуда ни зайди – сам себя поперек шире детинушка; шея в плечи ушла, головы не удержав, а голова будто из плеч торчит, да и не голова вовсе – жбан мохнатый. А средь рыжей шерсти глазки поблескивают умно да хитро, не в лад облику.
Слушать Кудрявчик любит, болтать – нет; коли очень уж надо сказать, ощерит щербатый рот, выцедит словцо-другое и снова словно заснет. Однако же глупости никогда не скажет; недаром был раньше старшим в городовой дружине над всеми тремя десятками. Был, да ушел в отказ: не по нраву, вишь, сверху сидеть; лучше, буркнул, как все буду. Молчун, одно слово, а все ж побаиваются гридни Кудрявчика – хоть и тих, как тот омут, да в омуте-то нечистых полно. Не приведи Господь, взъярится!
Тогда уж – беда. Щелки узенькие в рыжине кровью нальются, прорычит невнятно, возьмет за грудки, встряхнет – и в стенку впечатает, да так, что потом приятели беднягу с час отковыривать да отпаивать станут…
Бушок – из владимирских, с Михайлой-боярином пришел.
Кудрявчик – здешний, козинецкий, Бориса Микулича гридень.
…Стоят парни посреди палаты, преют в тепле, с ноги на ногу мнутся, упершись глазами в пол. Знают: виновны. Воевода у стола сидит насупясь. Тяжек взгляд, гнет, мнет, холодом пробирает. А за спинами, дверь заслонив, того страшнее – Ондрюха сопит, холоп Бориса Микулича, верный, лютый мужичина: затылок под притолоку, сам в три обхвата (куда и Кудрявчику!), кулачищи с бочонок. Зрак мутный; стоит, на господина глядит: что, мол, укажешь, барин? плетью сечь али в пирог запечь?