Когда я оторвала взгляд от Луара и снова отыскала Солля-старшего, на Эгертовом лице ещё лежал след недавней улыбки. След веселья не успел уйти из уголков рта — но мне вдруг сделалось холодно до дрожи.
Ещё смеялись гости, ещё раскланивался вспотевший Луар, что-то говорила госпожа Тория; на моих глазах с лица Эгерта, оказавшегося за спинами всех, опадали уверенность и счастье — так куски плоти опадают с мёртвой головы, обнажая череп. Он смотрел на сына, смотрел на отрываясь, и я доселе я ни в чьём взгляде не видела такого безнадёжного, затравленного, такого всепожирающего ужаса. Казалось, Солль смотрит в лицо самому Чёрному Мору.
Мне стало нехорошо; смех начал стихать постепенно — будто одну за другой задували свечи. Гости по очереди поворачивали голову к хозяину праздника — и слова застревали у них в горле. Тория Солль стояла перед мужем, сжимая его руку, заглядывая в глаза:
— Эгерт… Плохо? Что? Эгерт, что?
Его губы дёрнулись — он хотел что-то ответить, но вместо слов получилась лишь гримаса. Луар сорвался с подмостков, подбежал, подметая землю полами плаща, схватил отца за другую руку; Эгерт — или мне показалось — содрогнулся, как от раскалённого железа.
Все говорили разом — сочувственно и ободряюще, нарочито весело и тревожно, вполголоса; служанка принесла воды, но Эгерт отстранил предложенный стакан. Кто-то выкрикнул, что при головокружении полагается бокал доброго вина, кто-то предлагал подкрепиться. В окружении многих лиц я то и дело теряла белое лицо господина Эгерта — а вокруг него столпились все, и Муха, и Флобастер, и Фантин, и какие-то кухарки, и кучер — слуги, похоже, все его очень любили. Только я одна стояла в стороне, у занавески, и рука моя без всякого моего участия терзала и комкала несчастную ткань. Мне казалось, что случилось что-то очень плохое. Ужасное.
Наконец, Солль освободился из рук жены и сына. Толпа чуть расступилась; не оглядываясь и ни на кого не поднимая глаз, господин Эгерт нетвёрдой походкой двинулся к дому.
* * *
…Он опомнился. Дождь наотмашь хлестал в лицо, лошадь едва держалась на ногах, вокруг расстилались пустые поля с комьями коричневой земли, рябые лужи под низким небом, ватный, безнадёжный, осенний мир но самое страшное, он не мог понять, рассвет или закат прячется за глухим слоем туч.
Он поднял голову, подставляя впалые щёки дождю. На минуту пришло забвение — он ощущал только холод бегущих капель, ледяное прикосновение ветра да глухую боль в спине; он растворился в холоде и боли, смакуя их, как гурман смакует новое блюдо. Холод и боль давали право не думать больше ни о чём. Ещё минуту. Ещё мгновение покоя.